На цыпочках

Я еще немного постоял на улице и вошел в кафе, возле которого стоял. Несмотря на то, что я сверх всякой меры задержался, и на мысли о безопасности, мне теперь почему-то совершенно не хотелось домой. Не то, чтоб я не скучал по жене или не хотел бы видеть кота (нет, я хотел видеть кота и по жене я, разумеется, скучал), но, может быть, нервное напряжение или какой-нибудь упадок сил, не знаю, и я зашел в это кафе. Мы иногда заходили сюда с женой поесть мороженого после кино, а теперь я зашел один. Я встал у стойки и, ожидая, пока буфетчица закончит какую-то свою работу, смотрел в узкое зеркало, горизонтально висевшее за стойкой на стене. Я себя не узнавал: во всю левую щеку тянулась длинная пыльная ссадина, и серые от пыли волосы были взъерошены или всклокочены, не знаю, и глаза были дикие и непонятные, — вообще лицо было какое-то странное и чужое. Я подумал: что скажет на это моя жена? — но тут же об этом забыл: как-то было не до того. Я взял бутылочку красного вина и сел за отдаленный столик в углу. Я залпом выпил один стакан и налил другой. И, понемногу отпивая, я стал смотреть через головы посетителей в окно, на редких прохожих, на троллейбусы и защитного цвета автомобили, которые время от времени проезжали по улице. Здесь, в кафе, было немного народу. Так, несколько парочек сидели за голубыми столиками, да буфетчица за стойкой переставляла с места на место какие-то железные стаканчики. Я хотел посидеть немного здесь в одиночестве. Я не знал, что мне сказать моей жене и вообще нужно ли ей что-нибудь говорить, и я хотел об этом подумать. Но об этом не думалось, ни о чем не думалось — была какая-то тупость и тяжелое мрачное удовлетворение. Думаю, даже не от того, что остался жив, а просто от того, что все это наконец кончилось. Я потихоньку начал пьянеть. Не то чтобы меня стало клонить в сон или язык заплетался, но я почувствовал, что пьянею, и мне стало немного легче.

В это время стеклянная дверь распахнулась, и в кафе с шумом ворвалась компания военных и сгрудилась у пластиковой стойки. Все они были возбуждены и громко спорили об экзистенциализме, но я ничего не понял, кроме слов «точность» и «кучность». Правда, и этих двух слов было достаточно, чтобы мое опьянение прошло и наступила трезвость. Я встал и, проходя между столиков, еще услышал, как один из военных восхищенно воскликнул:

— Но полковник Шедов, а!

И кто-то ответил:

— Наполеон!

Я вышел. Воздух со свистом вырывался из всех семидесяти двух дырочек в моей груди и животе, как будто они и в самом деле были. Мне хотелось плакать от боли. А кроме боли было еще чувство бессилия, и чувство одиночества было еще острее, чем там, в холмах. И, если бы у меня было хотя бы сознание своей правоты, оно бы ослабило эти чувства, оно бы поддержало меня, но и сознания правоты у меня не было. Не было и чувства Родины — я был заброшенным и пустым. Когда я, наконец, добрался до своего дома, боль стала понемногу проходить. Но чувство по-прежнему оставалось: я имею в виду чувство одиночества, а не Родины. Здесь, уже подходя к воротам, мне показалось, что под аркой мелькнуло пестрое летнее платье моей жены. Но я не был в этом уверен, потому что, войдя во двор, я ничего не увидел и, поднимаясь по лестнице, не услышал никаких шагов. Поднимаясь и все еще прислушиваясь, не к шагам, а к отголоскам боли в моих семидесяти двух дырочках, я осторожно обходил стоявшие на площадках переполненные бачки с рассыпанными вокруг них картофельными очистками, ржавыми огрызками яблок и окурками, и с отвращением читал нацарапанные ключом или гвоздем на крашеных стенах надписи. Прежде я старался не обращать на них внимания, но сегодня, видимо, для того, чтобы еще немного задержаться, читал. Там было: Родина, Совесть, Солидарность

и другие такие же слова.

Я прошел по коридору и остановился перед дверью, не решаясь войти. И внезапно я резко осознал: безопасности, о которой я мечтал там, в холмах, и за которую я готов был отдать свою жизнь, здесь нет. Нет, я понял, что я уже давно это понял: еще там, в самом начале пути, еще когда я раздумывал и колебался; и только позже игра внушила мне иллюзию, что она есть. И вот безопасности не было. Ее не было ни там, ни здесь. Ее не было, несмотря на то, что десантники стояли на ее страже и защищали от посягательств. Не было, и ни толстые стены, ни голубые обои в полосочку, ни рояль с Бетховеном — мне ее дать не могли. Правила игры были строги, как тогда, в детстве, и, как тогда, только ко мне. И это я тоже понял еще в холмах, только там я еще не знал, что это — ангажированность. Что толку, что я прежде отворачивался от надписей! Жена все равно наверняка читала их. Поди, объясни ей теперь эту игру! Это так же невозможно, как невозможно объяснить ей детскую игру в «мясо». Суть этой игры может понять только тот, кто проиграл.

Да, жена, как всегда, не поверит мне и, как всегда, будет права, потому что по этим правилам можно выиграть, только грубо их нарушая. В противном случае — проигрываешь. И все это знают, и они договорились так играть.