На цыпочках

Я представил себе, как заскрипит отворяющаяся дверь, как выступят и проявятся до угрожающей резкости обычно такие уютные предметы — рояль, кресла, старинный барометр на стене, — как беззвучно и плавно взлетит с дивана жена, и упадет на диван маленькая книжка в яркой обложке; как будет медленно накаляться электрическая лампочка, и я буду в ужасе ждать вопроса, тоскливо глядя в серые глаза жены — два стальных шара, в которых отражаются оранжевые росчерки накаляющейся лампочки; и она будет стоять и ждать удара, который я не в силах ей нанести.

Я почувствовал на своем лице гримасу отчаяния и обреченности.

— Придется, — сказал я со вздохом, но все еще продолжал стоять, не решаясь двинуться с места.

«Ну почему, — с тоской подумалось мне, — почему я должен за всех отвечать? Почему я один должен нести это бремя? Пусть она тоже почувствует ответственность, пусть проникнется. Может быть, тогда она наконец поймет, каково мне каждый раз возвращаться домой, и это при том, что я нигде не чувствую себя так хорошо, так уютно и безопасно. Но как трудно каждый раз преодолеть пространство, как это трудно, пусть она поймет это».

Но потом я снова увидел ее глаза и в них две неподвижные оранжевые молнии и понял, что не смогу это сделать, и значит, мне слоняться по улицам, иначе никак, потому что завтра среда, это целый день, потом ночь, а потом опять день и еще ночь. Больше двух суток бродить по улицам, да еще с котом на руках. Пришла трусливая мысль о том, что насколько было бы лучше, если бы не мне пришлось нанести этот удар. Если бы уже все было известно и мне оставалось только подтвердить: да, так и есть. Я все могу вынести — да, вот только что я выяснил, что могу вынести даже химчистку, но это ожидание, когда медленно накаляется проволочка и мое тело напрягается до того, что, кажется, сейчас сломается в позвоночнике, и лучше б сломалось, но оно слабеет, когда чужими губами я беззвучно шепчу, вместо того, чтобы выкрикнуть: «Принимаются...» И после выдоха: «В химчистку...» И не договорить. И этому нет конца. Тускнеют красные крючки, и это медленное затухание вместо разрядки делает еще черней непроглядную ночь, полную невысказанной вражды и одиночества.

Вот так и стой из-за этого на углу, прижимая к груди пушистого кота, который, конечно, жив и тепл, но все-таки ничего не понимает, потому что он всего лишь кот и ничего понять не может.

Мучительно раздумывая, я стоял. Да, положение тяжелое, и никакого выхода нет.

«Вот если бы что-нибудь, — подумал я, — если бы что-то случилось. Что-то мое. И желательно легкое. Или хотя бы приятное. О-о, тогда бы!.. Но на это рассчитывать не приходится, и уж наверняка если бы что-то случилось, то непременно что-нибудь такое, о чем еще труднее рассказать. Так что уж лучше... Ничто не лучше», — со вздохом сказал я.

Все эти мои рассуждения, а точнее, бессмысленные, лишенные логики и произносимые мною только от отчаяния и безысходности, да еще для того, чтобы хоть такой ерундой занять себя, монологи ничем мне помочь не могли, и я все так же топтался в нерешительности в нескольких шагах от запертой на ночь двери в химчистку, когда в конце переулка появились из-за угла две фигуры и не спеша пошли в мою сторону. То вспыхивая на мгновение в белом фонарном свете, то превращаясь в черные силуэты, они шли среди своих перемещающихся и меняющих очертания теней и все время размахивали руками, совершая какие-то непонятные движения, отдаленно напоминающие марсианский семафор.

Слабая надежда забрезжила мне с их появлением. Вернее, мне захотелось, чтобы так было, и если это правда, что чувства опережают мысли, то в данном случае так и произошло.

«Это сигналы, — подумал я, — это пришельцы. Наверное, это пришельцы, — подумал я, потому что мне захотелось так подумать. — Да, определенно пришельцы, — убеждал я себя. — Точно. Пришельцы.

Если это пришельцы, — продолжал рассуждать я, — то тогда у меня есть надежда: ведь это потрясающий факт, а факт, как говорил один знакомый полковник, всегда остается фактом. Потому что факты упрямая вещь — это еще кто-то говорил.

Наверное, им надо что-то объяснить, — догадался я, — наверное, они за этим и идут ко мне. Конечно, если они откуда-то там, то они могут чего-нибудь и не знать: ну, например, как пройти или еще что-нибудь. Конечно, не все можно рассказывать, но если это не составляет военной тайны, то отчего же не рассказать. Если они с дружелюбными намерениями или, например, с миссией дружбы, отчего не объяснить?»

Но эти двое подошли ко мне и стали внимательно меня рассматривать. Делая вид, что мне все равно, я искоса посматривал на них. Они были прилично одеты, а в остальном выглядели самыми обыкновенными людьми и все продолжали меня рассматривать. Мне стало немного неловко, а потом даже не по себе.