На цыпочках

Я проснулся, когда в коридоре уже гремели каким-то железом — может быть, ведрами — соседи, а в открытое окно сквозь тюлевые занавески ярко светило солнце. Вся комната была такой светлой и голубоватой, как будто ничего не происходило, а мой кот и не думал пропадать. Легкий золотисто-пыльный луч, разрезанный граненой ножкой рояля, беззвучно падал на пол, и от медных педалей две ясные точки смотрели на меня прямо с потолка. Жена, отвернувшись к стене лицом, чуть-чуть посапывала во сне, и, только прикоснувшись рукой к ее обнаженному плечу, я почувствовал, что в комнате нет кота.

Приподняв простыню, я осторожно вылез из-под нее. Я опустил босые ноги на пол и прислушался к отдаленному грохоту ведер в конце коридора, встал. В спортивных брюках и в тапочках я вышел в коридор, который к тому времени уже опустел, и по коридору прошел в ванную. При помощи зубной щетки и пасты я почистил свои зубы и принял душ. После этого я пошел на кухню, чтобы, никому не мешая, тихонечко там подумать. Я хотел тихонечко подумать по двум причинам: во-первых, мне вообще надо было подумать, что и как мне делать дальше, и, сообразуясь с этим, решить, как мне дальше действовать и что предпринимать; во-вторых, мне не хотелось будить спящую сладким утренним сном жену и это — тоже по двум причинам: во-первых, приятно, когда жена успевает хорошо выспаться сладким утренним сном — от этого и сам чувствуешь себя бодрее, во-вторых, я рассудил, что мне лучше не будить ее также и потому, что она, преждевременно проснувшись, могла бы начать отговаривать меня от самостоятельных поисков кота, но эта моя эгоистичная мысль была предпринята исключительно из-за того беспокойства, которое я испытывал по поводу пропавшего существа. Я подозревал, что моя жена может быть недовольна моими самостоятельными действиями: она могла бы, например, решить, что я не держу своего, данного Шпацкому слова, и хоть я Шпацкому ничего такого не давал, но уж так выходило, что раз я все-таки обратился, то это мое обращение вполне могло быть чем-то вроде данного слова, во всяком случае, как бы моим обязательством, что я, мол, будучи не в состоянии сам справиться с задачей по поискам исчезнувшего кота, передаю все полномочия по данному вопросу соответствующей организации в лице сержанта Шпацкого и обязуюсь впредь сам никаких решительных действий не предпринимать. Вот как это могло бы выглядеть в рассуждениях моей жены, и я готов был бы с ней согласиться, более того, я бы и сам так рассуждал, если бы дело касалось не кота, а чего-нибудь другого, какого-нибудь ценного предмета или вещи: старинного барометра, древнекитайской вазы — вообще чего-нибудь; но помимо того, что эти предметы и ценности не могли исчезнуть иначе, как быть украденными или просто похищенными, а если бы они все-таки ушли, то это был бы абсурд или даже мистика — нет, пожалуй, все-таки абсурд, и я даже разозлился на себя за то, что такой маловероятный вздор лезет мне в голову, тогда как надо заниматься поисками исчезнувшего кота, — да, помимо своей неподвижности, предметы, какую бы ценность они собой ни представляли, все равно не могли страдать. Даже если бы они были украдены или похищены, и тогда бы не могли. Я даже подумал, что пусть бы их похитили, поскольку они не страдают. Пусть бы их похитили, а кот бы остался вместо них; ведь он, возможно, в это самое время, в настоящий момент, где-нибудь страдает: сидит где-нибудь на дне глубокой ямы, куда он мог по неопытности провалиться и откуда ему никак и при всей свойственной котам прыгучести не выбраться, оттого что яма все же слишком глубока, — сидит и страдает.

«А может быть, он заблудился? — подумал я. — Заблудился и страдает от этого... Страдает, оттого что заблудился и не может найти дороги к родному дому. Может быть, и так.

А что если он заблудился в тех подвалах? — подумал я. — В тех самых, что я видел вчера... Вообще-то я эти подвалы давно знаю, можно сказать, с самого детства, но тем не менее вчера я их тоже видел. Да, он вполне мог заблудиться в них».