На Востоке

Вернувшись от партизан, Луза опять поселился в колхозе «25 Октября». Слава старого партизана и охотника сопровождала его и теперь повсюду, но ее одной ему становилось мало. Была она стара, эта слава, и наивна. Ему хотелось новой славы и новой страсти. «Чёрт ее знает, за собак, что ли, опять взяться?» иногда думал он. Но пойти поговорить было не к кому. Тарасюк получил старшего лейтенанта и изучал физику. С ним нечего было и думать потолковать по душам, как в прежние годы. Нечего было навязываться и к командиру танковой части Богданову. Позвонил Луза как-то ему, намекнул, что собирается поговорить по душам, а тот: «У меня, Василий Пименович, душа пятые сутки в карбюраторе — будь он проклят! — валяется. Приснился мне, понимаешь, удивительный карбюратор, пятые сутки не могу его вспомнить».

К Богданову Луза не пошел.

«Проехать в гости к Михаилу Семеновичу? — думал он. — Да нет, замотает, дьявол, на свеклу куда-нибудь потащит или на рыбу, и поговорить не удастся».

И однажды с надеждой подумал о Шлегеле.

«Этот умеет», думал он с удовольствием о красивых усталых глазах Шлегеля, о его спокойном голосе и повадке ничем не занятого и как бы всегда свободного человека.

Позвонил Шлегелю. Тот собирался на Нижний Амур и охотно брал с собою Василия.

— Ты будь готов, я заеду, — сказал он просто. — Как раз шоссе возле тебя погляжу.

Они помчались на рольс-ройсе по широкому, гладкому шоссе вдоль Амура в тот — теперь уже обжитой — город, что еще так недавно звался стройкой 214, а до того значился в лесоустроительных учреждениях куском неведомой никому тайги. Шлегель, как всегда, остановился у Марченко, в его просторной квартире, глядящей на реку, с высоты пятого этажа.

У Марченко гостил Гаврила Ефимович Янков — приезжал проведать родные места.

— Помнишь, как ползали от костра к костру? — спрашивал его Шлегель. — Помнишь, как мерзли? Веришь ли, что это было когда-нибудь?

— Я еще, Сема, помню, как тут медведи тонули, возле старой часовни. Один всю ночь звонил в колокол, ревел, требовал помощи, а мы лежим в землянках, трясемся от страха… Эх, жутко!

— А Ольгу, Ольгу помнишь? — смеялся Янков. — Как она писала доклад, что почва нашего города, говорит, опилки?

— Помню, — улыбнулся Шлегель, с невольной горечью думая о девушке, которую, кажется, тогда любил. — Да ведь и правда — опилки. Я сам видел: берег против твоей избы был весь, брат, из опилок, а по Амуру до самого моря опилки плыли бурыми прядями года три подряд… Ольга пишет тебе? — спросил он негромко.

— Не балует. Занята, говорит. Я сам понимаю — некогда ей: ребенок… Да и Москва, сам знаешь, это тебе не тайга. А уж муж у нее — просто беда! Сначала загнал в Москву. В отпуск вернулась домой — он ее обратно: с поручением! Она опять домой — он ее опять обратно. Изучать чего-то послал.

— Да-да… — говорит Шлегель и глубоко затягивается, будто вбирая вместе с дымом тысячи быстрых видений из совсем недавнего прошлого, когда жизнь Ольги шла вблизи него. Да, много лет прошло с тех пор, как он гулял с нею по берегу моря. Может быть, этого никогда даже и не было…

— Что, плохо живут, что ли? — спрашивает он, морща лоб.

— Вот в том-то и смех, что хорошо живут. Гонять он любит народ.

— Гонять! — говорит Луза. — Ты его гонку еще не знаешь. Это не гонять называется, а обследовать. Как доктор. Пристанет, спасенья нет, весь ему откройся.

И у него мелькает вдруг мысль, что к нему, к Шершавину, надо бы ехать. Вот уж кто посочувствовал бы, выслушал, выругал, придумал разные выходы и заинтересовался его бедою, как собственной.

— Большой человек, дельный человек Шершавин, — говорит Шлегель. — Видел я, что он делает из своих бойцов, каких людей растит. Не сообразили мы с тобой к нему заехать, Василий Пименович. Давно видел его?

— Давненько, — отвечает Луза.

— Зря избегаешь его. Хорошая голова, — как бы вскользь замечает Шлегель, но Лузе кажется, что он говорит это с тайным значением. — Забываем мы немножко Шершавина, — повторяет Шлегель. — Он обо всех, а о нем никто.

— Не пойму иной раз, — говорит Гаврила Ефимович: — край тот же, не вырос, дорог больше, самолетов больше, автомобилей больше, а раньше, брат, гораздо чаще мы встречались. Бывало, месяца не пройдет, — глядишь, Луза Василий Пименович катит в гости. Зуев пешком продерется через тайгу. Шотман прилетит сыграть в шахматы. А теперь живем оседло, тихо.

— Да, побегали, повертелись, — соглашается Шлегель. — За ящиком мыла Шотман, бывало, тысячи полторы километров отмахает. Ничего не было под руками. Полухрустов, помнишь, как поедет на ревизию, так, значит, исчез на год — только по радио и известно, где он.

Пятиэтажный дом дрожит под ветром. От воплей вьюги уютно на душе и тепло. Вьюга напоминает борьбу, авралы, штурмы, и пусть вопит и лает теперь она «чистый пейзаж», как говорит Гаврила Ефимович, «чистый пейзаж и удовольствие».

— А я, ребята, — говорит Янков, — хочу еще дальше на север забраться. В Арктику в самую. На зимовку.

— Успеешь, — бурчит Шлегель. — Отдохнуть надо.

— Нет, скучаю, не могу отдыхать, — говорит Янков. — Глушит меня город. Я ведь, Сомон, природу люблю.