На все четыре стороны

Алена пошатнулась и всей тяжестью навалилась на подоконник, до которого ей было запрещено дотрагиваться…

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ

Разговор наш с Малгожатой происходил около полуночи, то есть нам оставалось более двух часов ожидания. Конечно, я была вне себя от страха и волнения, меня так трясло, что я принуждена была стиснуть зубами краешек воротника своего платья, чтобы зубы не стучали. Однако дыхание Малгожаты было таким ровным, что казалось — она крепко спала. К своему изумлению, я ощутила, что и меня начало клонить в сон. Я вспомнила, что точно так же было в предыдущей камере, где я маялась от бессонницы, пока не появилась Малгожата. И вспомнила, как крепко я спала. А что, если и сейчас будет то же самое? Она спит, усну и я… Мы проспим! Мы упустим время! Мы не сможем убежать, и завтра настанет мой последний час!

Вот с этой ужасной мыслью я.., провалилась в сон, точно в обморок. Мне снилось лицо Левушки. Отчего-то он привиделся мне в образе египетского жреца — в белых одеждах, увенчанный венцом из нестерпимо блестящих драгоценных каменьев. Потом на месте его появился седой историк, с которым мы сидели в прошлой камере, ну, тот самый, который разливал баланду… Историк строго посмотрел на меня и сказал: «Она носит свою погибель с собою, и погибель эта заразна, словно дурная болезнь!»

При последних словах я проснулась в ужасном страхе. Я вспомнила, как женщины наши возвращались в камеру после допросов, на которых их насиловали. Они все были богобоязненные христианки и руки наложить на себя боялись так же, как и я, но ходили упорные слухи, будто красная матросня — почти поголовно сифилитики, и не раз я слышала, как женщины обсуждали между собой: ладно еще жить опозоренной — это их крест, но если насильники заразили их дурной болезнью, то тут уж сомневаться нечего — придется руки на себя наложить. Лучше в адовом огне гореть, чем гнить заживо!

Словом, я проснулась с ужасным настроем и услышала отдаленный удар часов. Он-то меня и разбудил, но я не могла понять, сколько раз до этого отбили часы. Еще рано? Уже поздно?

— Два пробило, — раздался рядом едва слышный шепот. — Пора.

Я почувствовала, как Малгожата соскользнула с нар. В сонной тишине, прерываемой только тягостными вздохами наших сокамерниц, звонко клацнул по полу каблучок ее ночной туфли, и Малгожата, прошипев сквозь зубы свое любимое:

— Пся крев! — нагнулась и подхватила туфельки одной рукой. — Придется идти босиком, — прошептала она. — Ботинки возьми.

Я их уже подобрала, стояла наготове в одних чулках.

Малгожата коснулась меня, ощупала надетую на меня камизэльку, хмыкнула, подхватила с нар мой пыльник, лежавший у меня в головах вместо подушки, кое-как накинула его на себя свободной рукой и прокралась к двери, которая отчетливо выступала посреди стены, обведенная светящимся прямоугольником: в коридоре горел яркий свет.

Это меня обескуражило, напугало. Я думала, что в соседнюю камеру нам придется красться под покровом темноты, а не идти по свету…

— Ничего, — прошептала Малгожата, словно прочитав мои мысли, — делать нечего, надо ухитряться. Стой, немного подождем.

Мы замерли, вслушиваясь в тишину. Судя по словам Малгожаты, за стеной сейчас офицеры, пробираясь через подкоп, покидали свою камеру, но ни звука Не было слышно. Впрочем, кто ж ударяется в бега с посвистом и гомоном? Кабы они уходили нашумев, коридор был бы уже полон красных, уже всех беглецов положили бы.

Тишина… Тишина… Почудилось мне или впрямь слышны по коридору крадущиеся шаги?

В ночи раздался удар часов. Один раз…

Если предыдущие удары означали два часа, значит, сейчас половина третьего! И в эту самую минуту — сердце мое чуть не выскочило! — Малгожата протянула мимо меня руку и тихо-тихо толкнула дверь. Я поразилась — она была не заперта! Кто мог открыть ее бесшумно? Ведь обычно ключ громко и противно скрежетал в замке… И я вспомнила коридорного надзирателя, который нынче приносил нам ужин. Забрав бачок, он долго ковырял ключом в скважине. Вот именно — ковырял, но не запер дверь, а только сделал вид, будто запирает ее! И весь вечер она была отворена, любая из наших сокамерниц могла это заметить и если не выйти, так выглянуть в коридор, но никому такая вызывающая наглость и в голову прийти не могла…

Только сейчас, только в эту минуту я вспомнила о наших подругах по несчастью, которых мы оставляли на милость палачей. Вспомнила — и невольно вцепилась в плечо Малгожаты.

Почувствовала в темноте, как она обернулась, увидела совсем рядом тревожный блеск ее глаз и шепнула:

— А другие?!

Ее волосы зашелестели по грубой ткани пыльника — я поняла, что Малгожата покачала головой. Ее шепот был почти неслышен, но я поняла каждое слово:

— Ничего не выйдет! Столько женщин — незаметно? Невозможно! Поднимется шум. А Тимофеева? Да она нарочно станет кричать, звать охрану. Она нас выдаст и погубит всех! И офицеров тоже. Ты этого хочешь? Нет? Тогда идем! Пора! Или остаешься?

Я тоже молча покачала головой в темноте и увидела, что дверная щель сделалась чуть шире — Малгожата сильнее толкнула толстую, тяжелую створку.