На высоте птичьего полёта

А к её разговору мы двигались импульсивными рывками. И она мне то что-то короткое расскажет, то просто намекнёт; и я уже знал, как погиб Гелий Уралов, только не знал, почему.

«Он просто набрал скорость и отпустил руль, — сказала она, закусив губу и с нотками в голосе, которые не предвещали ничего хорошего. — А я просто закрыла глаза. Если бы я испугалась и закричала, он бы разбился тогда, сразу вместе со мной, а он разбился через два месяца».

Мы оба нервничали так, что впору было прекратить пытку и забанить тему с полным основанием до конца наших дней, но какой-то чёртик понуждал нас, как марионеток, и мы семимильными шагами неслись к пропасти под названием неизгладимые муки совести.

— Он не мог мне простить того… ну, того, о чём ты уже знаешь… — сказала она не без внутреннего трепета и густо покраснела, но глаз не убрала, наблюдая мою реакцию, потому что боялась её не меньше меня самого.

И я кое-что начал понимать, хотя, конечно, до полной и окончательной картин было ещё далеко, но кое-что я уловил. Под первым слоем скорлупы оказался ещё один, не менее толстый и архаичный, как босанова без самба.

— Мне надо было сконцентрироваться, сжаться, закрутить себя проволокой и дождаться тебя… — она покраснела ещё пуще, — я сама виновата… — сказала она окну в гостиной, и я тоже посмотрел на куст красной персидской сирени, который горел в саду.

Дневной свет по ту сторону мерк, как меркнут чувства у людей, которые решились на эксперимент со своим прошлым.

Итак, осенью тринадцатого года Гелий Уралов разбился на трассе «Дон», выехав на встречную полосу. Я быстренько посчитал: три года без мужчины — это по молодости лет очень много, так много, что кажется половина жизни прошла, причём всегда и неизменно — лучшая, по которой надо только и делать, что слёзы лить. Я не знал, были ли у неё любовники после смерти мужа, мне хотелось думать, нет, не было, слишком бурно и искренно развивались у нас отношения; и я не почувствовал фальши или подвоха, потому что и то, и другое было делом всего лишь статистики, которая мне до смерти надоела, но почувствовать, я почувствовал бы.

А что касается Гелия Уралова, то в свете того, что я узнал ранее, я хорошо мог представил себе причины, побудившие его выехать навстречку. Я даже мог разложить эти причины по полочкам и разобрать каждую по деталькам; поэтому не предполагал, что там какая-то сногсшибательная тайна, способная изменить моё мировоззрение и потрясти до основания души. Ревность — по молодости страшная штука, чаще — слепая и глупая, хотя и не без рыцарского благородства.

Мы сидели напротив друг друга, на холодных, как мрамор, кожаных диванах, в огромной, холодной гостиной, с высоким, концертным потолком, больше похожей на операционную, полную мрачных ощущений и дурных предчувствий. Аллу Потёмкину знобило, и она куталась в плед.

— В молодости я вообразила, что весь мир принадлежит мне, — сказала она, — только мне. Я делала, что хотела, не очень заботясь о последствиях. Я курила марихуану, пробовала экстези и даже нюхала клей! Я делала очень много странных вещей, о которых мне стыдно теперь вспоминать! Но мне не терпелось! — высказалась она, как на электрическом стуле, — и я напортачила! Я сильно напортачила! После такого люди вешаются или стреляются!

— Всего-то? — попытался смягчить я разговор, чтобы уйти от скользкой темы. — В восемнадцать лет все так думают и почти все делают то же самое. — Хотя, конечно, это было не так, я например, лично ничего подобного не переживал, и юношеское томление духа не сотворило со мной никаких глупостей, словно приберегая меня для чего-то более важного и таинственного. Это ощущение таинственности и вело меня по жизни.

Но она не слышала мои речи. Она была вся в себе, ревизируя своё прошлое. Я поднялся, чтобы принести ей выпить что-нибудь из бара. Она сидела, нахохлившись, как ворона на ветке, и вдруг и выпалила.

— Я была нимфоманкой! — она, судорожно зажала себе рот и горько разрыдалась.

Бокал выпал из моих рук, но не разбился, потому что на полу лежал толстый персидский ковёр, лишь коньяк янтарными каплями расплескался по нему.

Я ожидал всего, чего угодно, но только не подобного признания. Для этого у меня не было даже полочки. Её вообще не существовало в природе, хотя, конечно, я мог придумать кое-что похожее, но не придумал. Что-то близкое по теме было на третьей полочке слева, во втором ряду, но всего лишь близкородственное, без всяких там крайностей эмоционального и физиологического порядка. А этот вариант был настолько редок, что я на долю секунды растерялся и ощутил себя в очередной раз обманутым судьбой: почему именно я, а не кто-то другой?

Потом я снова налил ей и себе коньяка и дал ей выпить и выпил сам. И пока коньяк действовал на нас, мы тягостно молчали. А потом.

— Если ты сейчас уйдёшь… — сказала она каменным голосом, — я тебя пойму, и мы останемся друзьями, с твоей должность, с твоей квартирой, и…