На высоте птичьего полёта

— И ты опять станешь стервой?! — прервал я её, давая понять, что понял её окончательно и бесповоротно и поэтому всё ещё нахожусь в этой огромной и холодной гостиной, а не у себя, в маленькой, уютной квартирке в Тушино на тридцать седьмом этаже, где можно тихо и безмятежно просидеть всю жизнь.

— Да! — твёрдо ответил она. — Я опять стану стервой, я завязала себя в такой узел, который до сих пор развязать не могу! Но я хочу, чтобы ты мне верил!

Она явно указала мне ещё на один слой скорлупы, который надо было разбить вдребезги, чтобы освободиться; и мне впору было я вскочить и хотя бы от злости на весь этом мир пронестись по дому, пуская из ушей дым и искры, не потому что я хотел её наказать или напугать, а потому что мне надо было выплеснуть эмоции и собраться с мыслями: женщин бросают даже из-за менее значительных проступков, хотя женщины становятся чужими, если сами этого хотят. Однако меня остановило то единственное, что искупало её — ощущение её преданности и тот, следующий слой скорлупы, который я ощутил как предтечу. Таким вещами не бросаются, их взращивают, как кристалл, их взращивают, как розу, в конце концов, просто оберегают, как собственное дитя, ведь своей преданностью она зачеркнула всё своё прошлое и моё заодно. И я знал, что у нас в запасе много времёни, очень много времени, ровно вплоть до того момента, когда она заматереет и характер у неё испортится окончательно и бесповоротно. Но даже тогда я надеялся с ней договориться и прожить длинную жизнь. Всё это моментально пронеслось у меня в голове словно я увидел наше будущее. И это будущее было небезоблачным, мало того, оно было мрачным, как зимняя буря. Но я сказал себе, что не откажусь от этой женщины. Будь что будет, а я не откажусь! И я не отказался.

В общем, я взял початую бутылку коньяка сел и выслушал Аллу Потёмкину от начала до конца; я принёс себя в жертву, я дал Алле Потёмкиной победить саму себя в личном многоборье, хотя потом уже зарёкся когда-либо делать что-то подобное ещё раз в жизни. У меня выхода не было.

* * *

Нет, она не была дурой. Она была подобна сумасшедшему практиканту, решившему попробовать все яды мира на вкус, проигнорировал инструкции, руководства к действию и толстенные справочники, а также весь интернет вместе взятый. И кажется, я её понял: после севера и вечной дисциплины дома в институте она сорвалась с цепи. «Папа просыпался каждый день в пять тридцать! А ровно в шесть садился в машину, чтобы отбыть к себе на крейсер! И так всю жизнь!» Вряд ли папа-командир и мама-хирург подозревали, чем, кроме учёбы, ещё занимается их дочка. А она занималась ни много ни мало как групповым сексом. Впрочем, это носило куда более невинное название — «вписки». Надо было вписаться в местный коллектив, если ты не вписался, ты — никто. Тобой пренебрегают и с тобой не пьют водку-пиво и даже не будут давать конспекты списывать. Интересно, а как Жанна Брынская вывернулась в этой ситуации? — подумал я. Для Валентина Репина это будет поводом лишний раз ехидно поскрипеть зубами. Но возможно, они даже не знали о том, чем занимаются Ураловы. Есть такой тип тайны, который известен лишь тебе и мне. И всё.

Так что вначале жизнь Аллы Потёмкиной была суровой, как зимние ураганы на Кольском. А потом появился Гелий Уралов, не менее взбалмошный, чем Алла Потёмкина, и понеслось, и полетело, потому что они оказались два сапога пара. Гелий Уралов тоже наращивал упущенное в детстве, мать умотала в Америку, а отцу приглядывать времени не было. В общем, они были созданы друг для друга, если бы Гелий Уралов не был гипертрофированно ревнив. Однако при всей его ревности он таскал Аллу Потёмкину на вечеринки с изюминкой — групповухой. Как сказала сама Алла Потёмкина: «Мы занимались любовью только с ним». Может, оно и так, и тело в современной жизни не имеет большёго значения, чем сосуд с амброй, потому что дорого, но лично я был воспитан в иных традициях. Если ты любишь женщины, тебе не нужен стимул в виде голых тел других женщин. Ты хочешь её всегда и везде, и только её единственную.