На высоте птичьего полёта

— Поехали! — наконец встрепенулась она и побежала в спальню.

— Паспорт не забудь! — крикнул я.

— А он вернётся?! — оживилась она ещё больше.

— Какой дурак откажется от собственной кинофирмы, — рассмеялся я цинично. — Это надо быть Львом Толстым, чтобы отказаться от благ цивилизации. Валик же не такой?! — добавил я ещё более цинично.

— Это точно! — видно, просияла она, но с каким-то подвохом, которого я не понял, но меня это, слова богу, не касалось. Я лишь подумал, что Валентину Репину крупно повезло с женой: другая бы обрадовалась, привела бы любовника, а эта слёзы льёт и от денег отказывается.

— Сделаешь его продюсером, — посоветовал я.

Она хихикнула из спальни, и я понял, что моментально принялась строить планы на жизнь, и слава богу.

— Будет режиссурой занимается, — сказал она, выскакивая в коридор и обуваясь, одновременно подкрашивая губы. — Это доходнее! Поехали!

Я переписал на её имя все акции всех фирм, дом на Рублевке и усадьбу в Альгаве и заплатил все налоги. Чего я не видел в этой Португалии, зачем мне эта дача? — думал я.

Реакция последовала незамедлительно: в ту же ночь, вдруг позвонил Валентин Репин и ни здрасте, ни полздрасте заявил обычным своим грудным прононсом:

— Я не ожидал от тебя такого свинства!

— Какого? — спросил я, зевая.

Надо было выключить мобильник, но я свалял дурака, хотя знал характер Валентина Репина перевертывать всё на сто восемьдесят градусов.

— Ты зачем так сделал?!

Я услышал, как далеко внизу, как будто в Донецке, пробежала машина, видно, военный тягач, потому что дом содрогнулся.

— Как? — спросил я, заводясь с пол-оборота, потому что вспомнил его выходку с больнице и не хотел больше ничего знать обо всех его последующих выходках, даже если они будут носить абсолютно безбашенный характер.

— Специально?! — повысил он тон.

— Что «специально»?

— Отдал ей всё! — раскрыл он карты.

— А кому ещё отдавать?! — сообразил я, не Годунцуву же и не Лере Плаксиной?

— Ты окончательно её испортил! — всё ещё держал он равновесие.

— Кого? — Я понял, что Валентин Репин отлично знает, что такое хорошо, а что такое плохо, и беззастенчиво пользуется этим в зависимости от ситуации.

— Жену мою! — закричал он в трубку так, когда рвутся голосовые связки. — Теперь она мне проходу не даёт!

Хотел я сказать, что правильно делает, но сдержался.

— В смысле?

Мне надоел разговор. Я крепился из последних сил.

— Делает меня вице-директором! — страшно опечалился он. — Со всеми вытекающими отсюда…

Он что-то начал говорить о горах и свободе выбора, кино приплёл, Козинцева. При чём здесь Козинцев? Уж он бы покривился от его речей насчёт свободы выбора. А потом сообразил, она его специально закабаляет, чтобы он наконец почувствовал вкус больших денег и перестал мечтать о пустопорожнем, например, о Монике Беллуччи, и что личной киностудии ему не видать, как собственных ушей, потому что на свободе, по мнению Жанны Брынской, он начинает чудить и глазеть по сторонам, какие там крутобёдрые бабы вертятся и метки в пространстве оставляют.

— Соглашайся, Валик! — посоветовал я устало, укрываясь от собственных мыслей по ноздри одеялом.

В час ночи, когда за шторами ещё тёмно и сыро, ты плохо соображаешь, чего от тебя хотят даже друзья.

— А кино?! — решил он, что я его по старой привычке пойму. — А кино!!!

Горы так и не сделали из него мужчину, этого не удалось даже Жанне Брынской, хотя она очень и очень старалась долгие годы, и непосредственно сентиментальность, как открытая душевная рана, долгие годы была визитной карточкой Валентина Репина, но теперь всё изменилось; может, он повзрослеет, подумал я, и хоть на время забудет свои горы и возьмётся за дело?

— Кино потом снимешь, — сказал я.

Почему-то он от неё не ушёл окончательно, чтобы поклоняться Монике Беллуччи? Построил бы храм, бил бы поклоны. Нетрудно было догадаться — из-за денег, очень больших денег, дающих свободу и равные возможности с богом.

— Когда?! — воскликнул он в отчаянии.

«Когда повзрослеешь», — хотел сказать я, но, конечно, не сказал.

— Когда оно у тебя начнёт получаться, — сказал я жёстко, чтобы он хоть чуть-чуть протрезвел и перестал жалеть себя в этом страшной и суровом мире.

— Это значит, никогда! — понял он. — Скотина ты! — заревел он, как мамонт, и голос его на мгновение заглушил все звуки вселенной и даже военный тягач внизу. — Так я хоть бился головой в стену, а теперь и биться не во что! — посетовал он.

— Это уже твои проблемы! — перебил я его, чтобы он очухался и подумал о новых возможностях, но он не желал новой жизни, а хотел до гроба жалеть себя.

— Скотина ты! — повторял он чисто механически, словно констатируя неудобный факт и неожиданно легко приспосабливаясь к нему, как новой культе, которую он до этого не замечал. — Обычная скотина!

В своём стремлении в максимализму он стал походить на блин, который во что бы то ни стало стремится подгореть назло хозяйке.

— От скотины слышу! — отозвался я, как эхо.

— Зря я тебя привечал! — посетовал он, словно я был его напарником с гор, однако, на равнине не оправдал надежд, и отныне пить со мной пиво с раками он принципиально не будет.