На высоте птичьего полёта

Я подумал, что если сбегу сейчас в Донбасс, это будет нечестно по отношению к Алле Потёмкиной и к моему недавнему прошлому, в котором ещё существовали Репины: Валик и Жанна. Поэтому развернулся и опричь души поехал в Москву. По пути я купил десятка два пакетиков растворимого кофе, три огромные плитки шоколада и пару бутылок газированной воды. По моему военному опыту два-три пакетика кофе «три-в-одном» безотказно действовали три часа, если ты смертельно устал. Но после расставания с Валессой Азиз и выяснения отношений с Аликом Юхансоном, во мне было столько адреналина, что я доехал бы до столицы на одном дыхании, однако, рисковать не стал.

Я благополучно проскочил два-три дождя и, не доезжая Воронежа, съехал с трассы, поменял фальшивые номера на настоящие, а фальшивые бросил в ближайшую речку. Достал пистолет, с сомнением посмотрел на него, но решил, что он может ещё пригодиться. Сунул его в багажник и поехал дальше.

* * *

Я приехал в час дня. Мне хватил ещё сил вымыть машину на автомойке, подняться в квартиру и рухнуть в постель.

В три час дня я был как стёклышко, трезвым и полным сил. Адреналин сделал своё дел. Я вызвал такси и поехал в нотариальную что на Тверской, там я к своему удивлению обнаружил Романа Георгиевича и Вера Кокоткина.

— Я испугался за тебя, — тихо, чтобы не слышала Вера Кокоткина, выговорил мне Роман Георгиевич. — Женщину нельзя так самозабвенно любить!

— Я больше не буду, — кротко пообещал я, теперь-то понимая многое из того, что он не договаривал.

Роман Георгиевич погрозил мне пальцем, мол, всё хорошо в меру, но творчество превыше всего, а всё остальное, и любимые женщины в том числе, уже потом. Я сделал вид, что абсолютно согласен с его доводами.

Вера Кокоткина оттащила меня к пыльному окну и огорошила:

— Я развелась с Зыковым!

— Зачем?! — неподдельно удивился я, ощутив себя чем-то ей обязанным.

— А ты не догадываешься?!

— Давай не усложнять, — намекнул я на то, что нас ждёт нотариус, — а потом тихо-мирно поговорим.

И нас позвали в кабинет.

Оказывается, Роман Георгиевич и Вера Кокоткина были приглашены в качестве свидетелей, потому что исполнили такую же роль, когда Алла Потёмкина регистрировала «закрытое завещание».

Нотариус вначале вскрыла один конверт, из которого извлекла другой, вскрыла его и зачитала:

— В случае моей смерти завещаю все движимое и недвижимое имущество, а также все ценные бумаги и акции Басаргину Михаилу Юрьевичу. Распишитесь, — сказала нотариус.

Я расписался. Получил какие-то бумаги и вышел из конторы слегка ошалелым. Когда и как Алла Потёмкина нашла время, чтобы оформить завещание, так и осталось для мне тайной.

* * *

С мыслью, что человеку, в общем-то, не так уж много надо, я с чистым сердцем решил отдать моим москвичам всё, пусть забирают, им нужнее, иначе они не выживут, будут скулить всю оставшуюся жизнь, ещё в колбасники подадутся. Теперь у них появится столько возможностей для самовыражений, что они погрязнут в них, как в болоте. Не скрою, с моей стороны, это была тайная месть за их снобизм и за право выбора жить внутри МКАДа. Может быть, после этого они будут счастливы?

Для того, чтобы оформить нужную юридическую процедуру, нужно было присутствие Жанны Брынской. Я приехал к ним и застал её в слезах в абсолютно голой квартире со следами человеческих когтей на стенах. К её слезам я привык, но голые стены подействовали на меня угнетающе, следы когтей — ещё хуже. Похоже, Валентин Репин ел побелку.

— Валик меня бросил, — сказала она бесстрастно, как говорят о утерянном едином проездном. — Я приехала, а его нет.

— Откуда?

— Что?

— Откуда приехала? — уточнил я.

— Из Ялты.

— А-а-а… — сказал я, подразумевая, что они давно разбежались даже по разным курортам.

На её больно было смотреть, она все глаза выплакала, и теперь они у неё были сухими, как пустыня Сахара.

Валентин Репин вывез буквально всё, вплоть за дешевых часов, от которых на стене сохранился тёмный след. Я понял, что это месть. Какая? Мне было всё равно. Месть — она есть месть.

Из мебели на кухне остался один колченогий стол, на котором лежал круг колбасы.

— Я ужасно голодная, — призналась Жанна Брынская. — Но у меня нет даже ножа, я просто смотрю, как она лежит на столе и пускаю слюни.

Я сходили в магазин, купил малый туристический набор, хлеба и бутылку шампанского.

Жанна Брынская поела и заявила:

— Я пить не буду!

— А это не тебе?

— А кому?

— Твоему счастью.

— Какому ещё счастью? — печально вздохнула она и по инерции потянулась за мокрым платком.

— Мы едем к нотариусу, я хочу передать тебе фирму.

— Какую фирму? — спросила она так же печально во слезах.

— «Аптечный рай» и всё прочее, — сказал я так, чтобы она прониклась наконец и перестала рыдать.

— Мне этого не нужно, — вздохнула она.

— Купишь Валику кинофирму, — сказал я всё тем же голосом.

Они посмотрела на меня отсутствующим взглядом, потом в нём зажёгся интерес, потом, ей богу, в пространстве что-то щёлкнуло. Я даже выглянул в коридор, а когда вернулся, она наконец сообразила, что муж-то наверняка вернётся, как собака за старым ошейником.