На высоте птичьего полёта

Всё-таки нюх у него был мужской, заточенный на красивых сорокалетних женщин типа Моники Беллуччи и Ирины Юсуповой. И если Валентин Репин не всё понял, то инстинктивно догадался о гипотетическом существовании Инны-жеребёнка. Я подумал, что Алла Потёмкина сразу должна была занять её место, но почему-то тянула резину. После этого я стал думать о ней: почему она такая тихоходная, как баржа, и вообще, скромница, хотя выглядит порочной до невозможности? Такие женщины одинокими не ходят и в постель тоже одни не ложатся. Опыт последних лет говорил мне, что во имя страсти они сносят любые преграды на своём пути; однако, видать, я не из неё конюшни, раз она кружит вокруг да около и ни на что не намекает; я же давно дал себе слово никогда и ни за что на свете первым не начинать: пусть мучаются тот, кому нравится.

— Старый дружище арманьяк, — ответил я, сделав вид, что не понял Валентина Репина, однако, покрылся холодной испариной и поблагодарил провидение за то, что вовремя подсуетился с выдворением жеребёнка и уборкой квартиры, хотя мне было, конечно, жаль, что всё случилось так нелепо и что жеребёнок наставила мне ветвистые рога козерога.

— Это хорошо, — констатировал он на «о», деловито забираясь, как бабуин, то есть двигая всеми руками, ногами и седалищем, на высокий барный стул и отодвигая прочь свою поклажу, забыв о долге перед женой; шнурки покорно волочились следом.

Отныне предмет его обожания находился в пятилитровой бутылке с арманьяком. На лице у него появилось благородное выражение, подчеркнутое массивными роговыми очками. С этим выражением он и снимал свои рекламу, клипы и шлёпал своих ассистенток по одному месту во имя вдохновения и любви к киноискусству, и не считал это зазорным.

— Тебе не жарко? — намекнул я, усаживаясь напротив и испытывая удовольствие от общения с другом.

Но он даже шапку-ушанку не снял, а торжественно поведал:

— Художественное кино снимать буду… о гуачо, о полковнике Пероне, — и горестно подпёр морду кулаком. — Заказ получили.

— А почему такой грустный? — улыбнулся я.

— Старею, — молвил он с важностью и втянул в себя воздух вечно простуженным носом. — Так долго не живут!

За это я налил Валентину без сока, по самую золотую риску. Он выпил и даже не поморщился, хотя арманьяк «Чёрный дуб Гаскони» был крепче коньяка, к которому Валентин Репин привык в своих мосфильмовских палестинах.

— А пожрать у тебя есть? — откинулся с горестным вздохом на спинку, и она тоскливо заскрипела.

Я достал «домашние пельмени», купленные в кулинарии, где меня слёзно заверили, что они «самые что ни на есть домашние», и поставил кипятиться воду. Все остальные продукты были в виде полуфабрикатов, и возиться с ними не хотелось, хотя в качестве затравки подал мочёные яблоки, «пармезан» и копчёный говяжий язык в специях, не считая «бородинского», разумеется, как самый ходовой продукт на войне, помнится, что мы его грызли без масла и соли.

— Вах! — обрадовался Валентин Репин и грязными руками принялся быстро-быстро набивать себе рот.

— Тебя, что, не кормят? — догадался я.

— Не-а, — слезливо промычал он, едва ворочая языком, хотя глаза у него за стёклами очков выражали полнейшее добродушие. — Уже неделю! — Хихикнул он с превосходством, что, несомненно, относилось к его достоинствам, с лёгкостью сносить превратности судьбы. — Питаюсь одной китайской лапшой.

Он обожал горы, и его «вибрамы», смазанные и ухоженные стояли в кладовке на отдельной полочке, готовые к новым приключениям.

— Поссорились? — снова догадался я, ибо пережил все прелести семейных отношений и сохранил рассудок.

— Ага, — кивнул он, мол, хорошо, что ты меня понимаешь. — Выгнать грозятся!

И я сообразил, что шапка, не снятая одежда и не завязанные шнурки — это форма протеста против реалий семейной жизни, и что он ждёт Жанну Брынскую, дабы ткнуть носом в жизненные обстоятельства.

— Переезжай ко мне, места много, — скоропалительно, предложил я.

— Ага… сейчас… — впал он во фрондёрство, давая понять, что ни в коем случае, хуже только будет.

Я любил его в таком максимализме. Он был редким экземпляром порядочного эгоиста, который, однако, обожал своих друзей из своего прошлого. Я тогда ещё не знал, что люди полны очарования до того самого момента, когда начинают матереть, после этого они делаются старыми, заезженными пластинками, с одними и теми же идеями, с одними и теми же разговорами, сосудистой деменцией в придачу и застарелыми болячками типа простатита. Лично я пытался избежать такой участи в боях под Мариновкой, но судьба распорядилась по-своему: я относительно жив и здоров и натаскиваю друга на семейное благополучие.

Вода закипела. Я бросил в неё пельмени, специи, сухой укроп и посолил. Божественный запах поплыл по кухне. Только после всего этого я отважился спросить, хотя у мужчин это не принято:

— А почему?

— А она против! — заявил он патетически, косясь на «арманьяк», как я не без опаски — на зелёную ящерицу Инны-жеребёнка, потому что то и другое сводило с ума.