На задворках "России"

Несколько иное, но столь же разительное несовпадение возникло у меня с Кире­евым. Он гордился, например, напечатанными при нем романами Ирины Полянской "Прохождение тени" и Антона Уткина "Хоровод", настойчиво их пропагандировал и выставлял на премии. Я же, признаюсь, даже по долгу службы не нашел в себе сил дочитать эти романы до конца. Наверное, они (как любил выражаться Василевский) "имели место быть" в журнале, но уж никак не в качестве главных, определяющих лицо новомирской (а значит, современной русской) прозы. Для оценки подобных вещей подошло бы остроумное высказывание Олега Чухонцева на одной из редколлегий (впрочем, по другом поводу):

— Это написано словами. А слов бывает всегда много.

Своеобразие киреевского вкуса-безвкусия заключалось, по-моему, как раз в при­страстии к "написанному словами", ловко скроенному, внешне гладкому, но пустому по сути. И еще один, с позволения сказать, критерий непрестанно слетал у него с языка: "Хорошая проза добра" (что всегда напоминало мне Феодосия Видрашку с его "писатель должен быть добрым!"). Кирееву не глянулась серьезная, хотя и тяжеловатая, верно, повесть Николая Кононова. Олег Чухонцев как-то жаловался мне, что не смог привлечь внимание Киреева к великолепному эссе Саши Соколова. Я уже упоминал о романе Азольского, примерно такая же неуверенность проявлялась Киреевым в от­ношении нашумевшего впоследствии романа Анатолия Наймана "Б. Б. и др.". Галина Щербакова — из лучших, одновременно тонких, глубоких и завораживающих ново­мирских авторов той поры, много печатавшаяся еще при Марченко, — демонстра­тивно отодвигалась им на какое-то третьестепенное место: мол, знаю ей цену, но что делать, у нее тоже есть читатель. А в то же время предлагал иногда к печати такое, что я не решился бы поместить даже в заводской многотиражной газете, об этом прихо­дилось говорить Кирееву прямо в лицо. Чтобы воспрепятствовать публикации ве­щей, не отвечающих элементарным литературным требованиям, я вынужден был привлекать иногда к чтению прозы других членов редколлегии — и получал, как ни забавно, поддержку от Роднянской. Она же неожиданно подтверждала мои ощуще­ния, говоря на редколлегиях по поводу тех или иных публикаций в прозе:

— Меня от этого — тошнит.

Хотя тут же добавляла, что "печатать это, наверное, было надо". Такие уж политесные отношения сложились у нее с Киреевым — в немалой степени, думаю, в виду меня как "большего зла".

Залыгину тоже многое в прозе не нравилось. Да и ворчание Чухонцева, Роднян­ской и других до него доносилось. Даже у Розы Всеволодовны чуть не в поговорку вошло: "Мы же знаем, что у Руслана со вкусом не все в порядке!.." По большому счету ожидания мои и Сергея Павловича от новомирской прозы совпадали, мы с ним часто сходились во взглядах, так что могу представить, как он переживал. Иногда по не­скольку дней подряд обменивался со мной мнениями насчет какого-нибудь предло­женного отделом сочинения — втайне от Киреева, не решаясь, видимо, его трево­жить. Но вмешивался крайне редко, только в исключительных случаях: выбор был сделан, да еще со столь дальним прицелом, приходилось исходить из новой реально­сти.

Как-то после очередного явного "прокола" с прозой я сказал Залыгину:

— Жалею, что не принял в свое время вашего предложения возглавить отдел. Те­перь я вижу, что у меня это получилось бы лучше.

Он ответил с подкупающей прямотой:

— Да. Но теперь уже поздно?..

"САМАЯ БЕЗЗАЩИТНАЯ МАФИЯ"

С обновлением отдела прозы усилилась одна прискорбная тенденция, всегда "Но­вому миру" на моей памяти в той или иной мере свойственная. Та самая, кото­рой не желал и от которой неоднократно предостерегал Залыгин.

— У нас развилось высокомерие. Мы — "Новый мир", особенные!.. А вот эс­тонцев всего-то меньше миллиона, а хор у них — 30 тысяч. Вот какой должна быть культура. Побаиваюсь я этой нашей салонности, — говорил он на одной из редколле­гий.

И позже, перед самым уходом из журнала:

— Мои опасения оправдываются. “Новый мир" может стать журналом для какой-нибудь тысячи человек. Этого нельзя допустить.