На звук пушек

В Париже бурлили страсти вокруг разразившегося «испанского кризиса». Испанские Учредительные кортесы, в результате Славной революции оказавшиеся хозяевами Испании, не придумали ничего лучшего, как выбрать себе нового короля. Предложили одному – отказался. Другому – не захотел. Тогда испанцы предложили корону немецкому принцу Леопольду Гогенцоллерну-Зигмарингену, дальнему родственнику прусского короля. А это очень не понравилось французам, в первую очередь парижанам. Франция уже пережила однажды времена, когда германский и испанский трон занимали немцы. Хватит! Ученые!

Отголоски этих страстей доносили столичные газеты. В провинциальных столицах, крупных торговых и промышленных городах тоже довольно бурно обсуждали наглость Пруссии. Но тоном ниже, чем в Париже.

Что касается провинции, то жителей маленьких городков, хозяев шато и ферм, тех больше волновали виды на урожай, падение цен на зерно, плохие годы для виноградников, стоит ли брать кредит у Земельного банка под залог своего участка. Во Франции не осталось свободных земель, теперь для увеличения доходности хозяйства, нельзя было дешево купит пустырь и распахать новый участок, как это было каких десять лед назад. Неповоротливые крестьянские мозги не успевали за поступью новых времен. Теперь крестьянам предлагали какое-то гуано вместо привычного навоза. А цены на вино растут и растут, заставляя думать, а не разбить новый виноградник, отказавшись от выращивания овощей для собственных нужд. Но виноградник не дает плоды в первый же год. А сохранится ли цена на вино через десять лет? Окупятся ли затраты. Вот над этим размышляли. Вот это обсуждали, примеряясь то так, то эдак. И только вечером, за кружкой домашнего вина, обсуждалось с соседом, что там пишут в газетах, выписываемых местным мэром.

Когда достигли Тулузы, стало известно об Эммской телеграмме[50], оскорбительной для Франции. О том, что объявлена мобилизация. Повеяло скорой войной, которую в Париже ожидали уже несколько лет.

– Как же это не вовремя! – морщась произнес начальник гарнизона Тулузы, к которому Шеварди явился за подписью на маршрутном листе. – У нас еще не все готово. Реформа только началась… и вдруг.

– Ничего, – бодро заявил молодой адъютант. – Быстро разобьем колбасников и вернемся к реформе.

Шеварди не думал, что поход на Берлин окажется увеселительной прогулкой, но благоразумно промолчал. К тому же, если говорить честно, то и он не считал пруссаков намного лучшими вояками, чем австрийцы. Это чувство было иррациональным, если вспомнить, что Шеварди принимал участие в войне с австрийцами, которые вовсе не разбегались при появлении французов. Да, Франция одержала победу! Но сколько осталось лежать на полях сражений?

Шеварди, горько усмехнулся, при воспоминании о Сольферино: «Можно сказать, что одной ногой, я все еще на прошедшей войне с австрияками».

Что касается, пруссаков, то подполковник помнил слова генерала Бурбаки, ныне командовавшего французской гвардией, сказанные во время прусско-австрийской войны: «Можете считать эту армию (имеется ввиду армия Пруссии- авт.) армией адвокатов и окулистов, но она войдет в Вену в любой момент, который пожелает». И все же, вопреки всякому здравому смыслу, Шеварди считал пруссаками теми, какими они были во времена Наполеона, во время поражения при Йене.

Вернувшись к обозу, Шеварди подозвал Бомона и сообщил, что он тот час уезжает в столицу. А Жоржу предстоит скорым маршем двигаться к Парижу, нигде не задерживаясь, а на последних переходах, телеграфировать о маршруте и сроках движения. В свою очередь, на телеграфе в Осере Бомона будут ожидать инструкции, куда следовать.

И вот Бомон в Париже. А Шеварди начал военные действия против генералов артиллерийского комитета, безжалостно вторгаясь воскресным днем в их жилища. О сколько красивых и громких слов произнес им при этом! И ему было плевать на их неудовольствие. Он сам хотел быть генералом, и война должна была предоставить ему этот шанс. Поэтому он был безжалостен и напорист. Генералы выбрасывали белый флаг один за другим, подписывая приемный акт и освобождая Шеварди от тыловых забот для воинских подвигов.

Глава 7. Идет дорогой рота

Франция, Шалон-ан-Шампань, июль 1870 г.

Северная Франция, август 1870 г.

Гаспар Дюпон был контрабандистом, но считал себя патриотом. И не видел в этом никакого противоречия. По крайней мере, он себя считал более честным в словах и делах, чем большая часть депутатов парламента.

О Законодательном корпусе Дюпон отзывался как о сборище болтунов, и не понимал, зачем оно нужно Империи. При этом источником власти во Франции считал народ, и только народ.

Гаспар считал себя бонапартистом, преклонялся перед Наполеоном I, но не любил его племянника-императора. Он называл его не иначе как Шарль-Луи, не признавая имени, данного тому при интронизации.

Одним словом, Гаспар был типичным французом. И при этом имел оригинальные политические взгляды. Впрочем, как каждый типичный француз.