Набат

Неожиданно мотор закашлялся и заглох, будто испортился. Клетка с Тимохом медленно качалась на трехметровой высоте. И не было спасения. Дверца была на замке. Между прутьями не пролезть. А внизу только блестят зубы и смех, хохот…

Левон Соболь нашел в кармане конфету — осталась от закуски. Шутя бросил Тимоху.

— Угощайся конфеткой и покажи нам что-нибудь! Хи-хи-хи…

Стасик с кабины принес кусок хлеба и — туда же, Тимоху. Ну, все равно как медведю или тигру. Вот развлечение! Такого еще не было.

А смех постепенно спадал, будто мячик, из которого выпустили воздух. И почему-то всем показалось, что чрезвычайно тревожно и резко просигналил поезд на подходе к станции.

Когда затих вдали грохот состава, неожиданно сверху послышался не шепот, не крик, а что-то вообще непонятное, какое-то всхлипывание. Это Тимох сгорбился в углу клетки, и его узкие плечи тряслись не так, как у всех при плаче, они взбрасывались, будто внутри был поршень. Кудрявая без кепочки голова наклонена набок, лицо мокрое от слез. Беспомощный и слабый человек сидел перед сильными, уверенными в себе грузчиками. Они растерялись.

А он не хотел, чтобы подумали, будто он плачет, сквозь слезы тоже смеялся. И все же ему было неважно, что скажут эти люди. Тимох испугался, что узнает Павлик, как он сидел в клетке, и сыну будет стыдно перед друзьями. И жена в конце концов заклюет. «В чем я виноват? Что сделал плохого Стасику? И зачем я на этот свет появился?»

Потом Тимох успокоился и подумал, что тигру в этой клетке не так уж и плохо жить. Он на шармачка, как говорят Стасик и Левон, пьет и ест, ничего не боится. А что решетка — привыкнуть можно. Почти то же самое, что сигареты и водка.

Все же не хотел он быть тигром, не хотел бы и этой дармовщины: конфет и булок. Кому это надо? Тимох закрыл глаза и всем телом и силой прижался к прутьям. Они звенели, будто чего-то ждали.

Тем временем Кижевский, который аж побледнел, подбежал к Стасику и втолкнул его в кабину. Удивительно, но крановщик и не огрызнулся. Лихорадочно стал заводить мотор, который стонал, кряхтел и не включался.

— Ты ч-что! — закричал Кижевский. Стасик, испуганно оглядываясь, что-то повернул, и кран заработал. Клетку он опустил не на прицеп машины, а на землю.

— Н-не могу… — у Стасика тряслись руки.

…Работу бригада закончила поздно ночью. И как будто все проглотили языки: разошлись без слов. Стасик не сказал на прощание, как делал почти каждый день: «Тимох, не потеряй свой рог!..» Грузчики прятали друг от друга глаза.

А Тимоху не хотелось домой, хотя там был больной Павлик. Он, наверное, ждал отца, потому что никогда не ложился без него спать. Тимох шел по темной улочке и стонал. Болела голова: как он пойдет теперь с сыном в цирк? Небо же над ним было уже не голубое, а как смола. И травы не видно. Хотя хорошо чувствуется ее запах.

Линия

1

…Столбы поднимали над полем, болотом, линию тянули до самого горизонта…

Зима уже который год была с вывертами. Рождество прошло без снега, и погода, как в сентябре или октябре, стояла гнилая и теплая.

До обеда держался серый туман, и к концу дня пошел дождь. Но вдруг из-за леса потянул холодный ветер, налетел злобно, будто ненавидя все живое. Сырость потихоньку поползла от земли, портянки в сапогах не грели ног. Где-то в деревне хрипло лаяла собака, потом загудела машина. Из-за горки, петляя по дороге, выглянул молоковоз: было видно, как молодой шофер что-то рассказывает своей спутнице. Мелькнуло ее лицо в зеленом платке и пропало. Федор подумал, что это, наверное, Татьяна, продавец сельмага.

…Когти и монтажный ремень крепко держали Федора на столбе. Казалось, что схватишь рукою облака. Громада за громадой плыли они по небу. И от этой мрачной картины стало еще холоднее. Лицо горело от ветра.

Стало темно, будто вечером. А через мгновение блеснула узкой змеей молния, ударил гром. Это было так удивительно, что Федор забыл и о холоде, и о работе.

Густой снег соединил небо с землей. Столбы, лесок, поле исчезли. Федор несколько раз крикнул. Якова не было. Федор не мог даже представить, в какой стороне Казакевич.

— Эгей! — донесся вдруг из белого месива голос Якова.

— А-у-у! — крикнул Федор.

— Кричишь, будто грибы собираешь, — сказал, подойдя, Яков. — Все, шабаш. Пошли в деревню. Наши уже, наверное, по теплым хатам…

— Где Третьяк? — спросил Федор.

Иван работал на столбе, который был ближе к Якову.

— Видно, побежал в деревню. Здесь нам уже нечего делать.

Снег был мягкий и скользкий, как манная каша. И насыпало его за такое короткое время чуть ли не по колено. Со всех сторон возвращались в деревню ребята, белые, будто деды-морозы. Монтажных ремней для форса не сняли, шли важно, плечо в плечо, на всю ширину улицы.

Квартировали они по хатам. За тридцать пять рублей кровать и питание — три раза в день. Федор жил с Яковом и Третьяком. Хозяйка у них была молчаливая. Слышал, как соседи называли Буслихой. Муж ее давно съехал куда-то. Две дочки жили в городе.