Наблюдатель

Семидесятые пронеслись сплошной безумной вакханалией, но к концу этого десятилетия я стал писать по-настоящему. «Ричард. Падение» принес мне успех астрономических масштабов, и в жизни ненадолго воцарилась стабильность. Конечно, были и вечеринки – но теперь все изменилось. Теперь и они служили для дела – эдакая новая форма гедонизма, с характерным напором, амбициями и ориентацией на цель. Когда родился Лоуренс, меня захватило то легкое раздвоение, которое позволяло переключаться между разными сферами моего существования. В те годы я старательно поддерживал образ любящего отца; написал (сравнительно легко) два романа (которые теперь считаются моими самыми зрелыми), да еще умудрялся вести некое подобие подпольной свободной жизни, втайне от жены.

Да и что сподвигло меня на тот, первый брак? Не то чтобы я не любил Диану – нет-нет, она была неподражаема: остроумная, красивая, проницательная. Сам я вырос среди сплошных Дженис Джармен – девушек, которые постоянно говорили о купонах, смотрели эстрадные шоу и считали шмотки от Marks & Spencer верхом престижа; девушек, которые хихикали до свадьбы и рыдали после. В Оксфорде я узнал о существовании принципиально нового вида женщин: они слушали Франсуазу Арди (и понимали, о чем она поет) и, засиживаясь до четырех утра, курили и обсуждали Антонена Арто.

К моменту моего знакомства с Дианой, только что окончившей театральную школу и надеявшейся получить роль в постановке по «Ричарду», я уже хорошо знал этот тип – поскольку и сам к нему относился. Я научился правильно держать нож, усвоил, что чаепитие в половине пятого – это ланч на основе… чая. Потом привык «забывать» все эти заработанные собственными шишками знания и относиться к йоркширским ноткам в своей речи как к некоему знаку отличия, залогу аутентичности. Жизнь моя протекала на краю общества, к которому я стремился принадлежать. Для своей семьи я был чужаком – надменным, эфемерным существом из другого мира. Эта отчужденность позволяла мне изучать окружающих с обоюдным интересом. И в Оксфорде, в Лондоне, на каждом этапе своей жизни, я чувствовал себя постоянным зрителем этой пьесы, разыгрывающейся передо мной в сменяющих друг друга декорациях; актеры кружили по сцене, то выступая вперед в луче софита, то отступая в тень. Жениться на актрисе – абсолютно правильный ход, говорил я себе. Раздались чьи-то мягкие шаги, и на мгновение шорох сандалий по песку заглушило пение цикад. По серебристому склону пляжа ко мне шла Дженни.

9

– Слушай, я тут подумал: давай я сначала познакомлю вас двоих – ты же у нас само великодушие, – сказал я Дженни, когда мы повернули на Уордор-стрит. – Хочу, чтобы до завтрашнего вечера ты ее потестила.

– Потестила? – в ее голосе послышались легкие нотки возмущения. – А если я вынесу неодобрительный вердикт, ты бросишь бедняжку на произвол судьбы?

– Да ладно тебе, Джен, не делай вид, что это не важно.

– Я приехала только потому, что ты обещал мне карбонару, – если мне опять придется есть тоскливый стейк и пирог с почками в столовке – я умру. Так что я здесь только ради здоровья – за лекарством приехала. Ну и, конечно, взглянуть хоть одним глазком на твой последний трофей, – она одарила меня ослепительной улыбкой.

– Почти

трофей.

Дженни я увидел в свою первую неделю в университете и какое-то время наблюдал за ней с почтительного расстояния. Она изучала лингвистику и, судя по всему, неплохо владела французским и итальянским. Ее мать, по слухам, была беженкой откуда-то из Европы, а еще говорили, что родители ее были интеллектуалами и чуть ли не из социалистов. Она разгуливала по колледжу в тельняшке, брюках-дудочках и украшениях из янтаря. Лишь к концу первого семестра, в пабе, я наконец набрался смелости и смог завести с ней беседу.

– Тебя зовут Дженни, да? – спросил я, со стуком опустив свой бокал на барную стойку.

– Верно, – ответила она, не сводя глаз с бутылок со спиртным, выставленных в ряд над потускневшим зеркалом.

– Вообще-то, мы уже встречались, – храбро продолжал я, – на вечеринке у Хала Пикфорда, в начале семестра.

– Ага, – отозвалась она. – Это же ты написал ту мерзкую рецензию в JCR на концерт Тони Дайера?

Я моргнул.

– Ты знаешь Тони?

– Ага.

– Ну, по-моему, не так уж я его и раскритиковал.

– Хм, – неопределенно протянула она, подпирая кулаком подбородок. – По-моему, ты его назвал «жадным головастиком, исполняющим примитивные слащавые песенки про лютики-цветочки»? Особенно ему не понравились твои слова о том, что он «лучший голос Танбридж-Уэллса»[93].

Я робко попытался возразить:

– Зато я сказал, что прекрасный пол, как правило, падает к его ногам.

– Да – и этим оскорбил прекрасный пол.