Над бездной

— Ха, ха, ха! — ответил хохотом Лентул, — ну, теперь мне совершенно понятно, Фламиний, почему ты так спокойно относишься к этому сватовству… если у тебя такой соперник любви, — бояться нечего.

— Да я ничего и не боюсь.

— Что же ты медлишь-то? я, на твоем месте — полюби меня такая раскрасавица — давно уж успел бы и увезти ее, и пожить с ней, и расстаться.

— Эх, Лентул! — произнес Фламиний и тяжело вздохнул, как бы под бременем какой-то неприятной мысли.

Минуты две они молчали.

— Что ж ты с ней так долго тянешь? — спросил Лентул.

— Это мне всегда, как и тебе, удавалось, — ответил Фламиний, — только не с ней. Люцилла не такова, как другие. В ней есть, и в ее взоре, и в ее голосе, какая-то странная, непонятная мне, могучая сила, покоряющая ей мою волю… она меня очень любит, я в этом убежден, но…

— Сам ты в нее влюбился и… стал ты ничтожной козявкой, которую она привязала на ниточку… то позволит ползать, то раскачает и заставит летать, то в коробочку посадит… так?

Это задело самолюбие юноши, он рассердился.

— Нет, любезный друг, я козявкой не буду! — вскричал он, стиснув бока своего коня шпорами до того, что он встал на дыбы и чуть не сбросил всадника.

— Чем же ты у нее будешь-то? — продолжал поддразнивать Лентул.

— Ее супругом и повелителем… полным обладателем ее миллионов! — вскричал Фламиний, сделав на своем коне молодецкий скачок, без всякой надобности, через придорожную канаву и обратно.

— Кай Цезарь, восторг и печаль всех наших красавиц, был в нее влюблен, а она и смотреть-то на него не хотела. Молодец ты, Фламиний, за то, что отбил ее у него!.. за этот подвиг ты достоин золотого венка!

— Будто?

— Конечно, это твой великий подвиг; это славнее всего, что ты совершил в нашем союзе. Цицерон и Помпей хотели для Люциллы развестись со своими женами, чтоб на ней жениться, и также ушли ни с чем. Ты всех их превзошел… быть предпочтенным Помпею и Цицерону!.. разве это не великий подвиг, не слава?

— Да, я ею избран и предпочтен всем. Я этим горжусь и восхищаюсь сильнее, чем мог бы гордиться и восхищаться, если б даже меня избрали в консулы. Приобрести себе женщину, иметь которую все добивались и не успели, — это верх блаженства!

— Весь Рим уже знает о вашей взаимной любви и хвалит тебя. Ты, положительно, сделался героем.

— Не повредит ли моим планам слишком ранняя огласка?

— Торопись.

— Да, Фламиний, — угрюмо вмешался мрачный брюнет, до сих пор молчавший, — я не люблю, когда мои помощники слишком долго стонут о любви у ног своих красавиц. Ты знаешь мои правила: сегодня я помещу мою жертву в проскрипции, завтра — удар кинжала. Так и с женщинами: сегодня я взгляну и скажу — она будет моей; завтра — исполню.

— Я сам держался этого правила, диктатор, — ответил Фламиний, оробев под мрачным взглядом больших черных глаз, устремленных на него бледным брюнетом, — я всегда кончал мои любовные интриги в неделю, а самые длинные — в месяц, но… тут другое дело. Вспомни, диктатор, что у отца Люциллы двести миллионов, а она единственная наследница. Разве такая сумма не стоит вздохов целого года?

— Неправда!.. больше двух лет ты беспрестанно скрываешься от нас сюда.

— Не от вас, а от ростовщиков.

— А ты любишь Люциллу?

Взгляд бледного человека, которого Фламиний называл диктатором, дико сверкнул, как взгляд тигра, почуявшего добычу.

— С поразительной красотою в ней соединяется просвещенный ум, твердость характера и…

— И всякие дальнейшие совершенства! — договорил Лентул со смехом.

— Я также об этом слышал, — сказал брюнет, — за твои подвиги позволяю тебе, Фламиний, обладать ею нераздельно целые полгода со дня похищения, а потом ты ее уступишь мне.

— А если она не согласится?

— А наши молодцы-корсары? ты их забыл?.. ты сказал, что у нее двести миллионов… отлично!.. преклоняюсь пред твоим счастьем. Ты будешь крезом и одолжишь мне взаймы полмиллиона на другой день после похищения или свадьбы, все равно, что у вас там с нею будет. Я ведь не для себя прошу; ты знаешь, что я не люблю роскоши, я прошу для блага народа, потому что наш союз кровавой клятвы имеет целью только одно благо народа. Я хочу устроить великолепный спектакль, звериную травлю и бой гладиаторов перед выборами… я — ваш диктатор, но хочу, наконец, кое-чем быть и для Рима; я буду консулом.

— А из консула превратишься в диктатора, благодаря нам, и я первый попаду в твои проскрипции, потому что я потомок древнего аристократического рода.

— Полно шутить, Фламиний!..

— Теперь ты меня даришь твоей благосклонностью, потому что я страдаю от долгов, как и все члены нашего союза, но тогда…

— Вспомни, что я — не Марий; я — патриций, хоть и не древнего рода, а включен в это сословие Суллой, как его верный помощник. К чему же мне убивать патрициев, если они согласятся мирно поделить свои излишки с нами, бедняками, у которых есть ум, сильная воля, сильная партия друзей даже в самом сенате, но нет одного — денег.