Над бездной

— Она еще не твоя, а ты уже начинаешь ее баловать, — сказал Котта, указывая на Катуальду, сидевшую рядом со своим новым владельцем, — у меня, сосед, не так: я еще никогда в жизни не сажал раба или рабыню рядом с собою. Раб может сидеть, с позволения своего господина, только на полу или на земле, у ног его, — и это, по-моему, большое снисхождение. Я позволяю Бариллу сидеть при мне, только когда он читает твои стихотворения, сочинения Катона или Магона-карфагенянина о хозяйстве; это я ему позволяю в награду за то, что он хорошо читает.

— У тебя, сосед, свои правила, у меня — свои, — уклончиво ответил Сервилий, хорошо знавший, что нет ничего легче, как поссориться с Аврелием Коттою.

Он теперь желал с ним поссориться, чтоб найти предлог отложить свою свадьбу с Аврелией, но эта ссора должна была быть такого сорта, чтоб не допустила до полного разрыва, как у них было с их общим соседом, Фламинием, и не затворила ему дверь его дома навсегда. Он хотел, не будучи женихом, видаться, хоть изредка, с Аврелией. Двадцатилетняя девушка смотрит на пятидесятилетнего жениха неблагосклонно; тридцатилетняя же на шестидесятилетнего благосклоннее. Не обладающей феноменальной красотой дочери скупого старика, не сулящего ей приданого раньше своей смерти, — такой девушке трудно найти скоро жениха в провинциальном захолустье. Такие рассуждения с самим собою мало-помалу успокоили сердце огорченного человека.

— Избалуешь ты, сосед, невольников на свою беду! — продолжал Котта, — рабу не надо давать ни минуты на безделье, а то он начнет думать… нет ничего хуже, как думающий раб!.. раб должен думать только о своей работе.

— Можно и замучить рабов также на свою беду, — возразил Сервилий, — я до сих пор от моих слуг ничего не видел, кроме искренней преданности.

— Не думаю, сосед. Мой раб-управляющий боится моей палки, а в худшем случае — креста. Твой же отпущенник чего испугается? чуть наплутовал, — перебежит к другому патрону, и судись ты потом с ним бесконечно!..

— Много у меня не наплутуют, потому что я сам не только за всем смотрю, но часто и работаю: я хорошо знаю, сколько может человек в день исполнить работы и сколько даст каждый клочок земли, а если и воруют немного, так неважно это для меня, ведь мое поместье, с тех пор, как Фламиний отнял у меня берег, сделалось маленьким. Главные мои доходы идут с домов в Риме, Неаполе и Байях. Я знаю, сколько они требуют на поддержку и сколько должны приносить дохода; все это ведется до сих пор аккуратно, чего же мне еще желать?

— Так зачем же у тебя такая масса народа здесь, около 500 человек?

— Ты знаешь, сосед, что у меня нет семьи; мне веселее видеть около себя хоть чужих, да любящих меня людей… притом все, кому нечего делать в поле, заняты каким-нибудь ремеслом и отдают мне часть заработка, в виде легкого оброка. Это также мой доход. Они, заработав деньги, откупаются у меня на волю, — это также доход.

— Ну, не думаю, чтоб твои лентяи много выработали без хозяйской палки!

— Поверь, что они боятся моего косого взгляда больше, чем твои наказания; для них ужасна одна мысль о том, что я могу их продать. Я продал только однажды невольника в каменоломню, за то, что он сначала воровал, а потом убил в драке товарища. Этот раб был похож на твоего Бербикса. Зачем ты держишь это чудовище? он готов убить даже родную сестру!

Их разговор был прерван появлением трех всадников, тихо ехавших навстречу. Один из них был молодой человек, с чрезвычайно привлекательным лицом. Это был Фламиний. Ехавший рядом с ним юноша составлял прямую противоположность его меланхолической фигуре: в нем с первого взгляда можно было угадать беззаботного весельчака, пьющего кубки без счета, хвастающего своими небывалыми подвигами без зазрения совести, и любящего всех женщин без исключения. Это был Лентул Сура.

Третий всадник, несколько отставший от своих товарищей, был постарше. Это была личность очень странная: атлетически сложенный, в роскошных черных локонах, с большими черными глазами, взгляд которых как бы пронизывал насквозь человека, с его душой и сердцем, проникая в самые отдаленные тайники мыслей, этот человек был в полном смысле слова красавцем, но его красота вместе и очаровывала, и ужасала, и возбуждала отвращение.

Особенно поразителен у него был цвет лица — бледный, без малейшей кровинки, точно у мертвеца или у мраморной статуи. Это было положительно мертвое или окаменелое лицо, выражение которого не менялось ни от каких внутренних движений души.

При первом же взгляде на него легко было убедиться, что это человек с неукротимой волей и энергией и с самой низкой душой, прошедшею всю школу порока.

Все трое, они были одеты по самой последней моде, в фиолетовые короткие туники из порфиры — материи только что изобретенной и продававшейся не иначе, как на вес, по 100 динариев за фунт. На них не было ни кирас, ни шлемов, ни плащей; на их головах были широкие соломенные шляпы — petasus; за широким пурпурным поясом у каждого сверкал, украшенный алмазами, короткий испанский кинжал.