Над Кубанью зори полыхают

— Какие тут поминки! Слыхала, што батюшка сказал? — Она захлопнула калитку и задвинула засов.

Малашка Рыженкова, разводя руками, удивлялась:

— Чудно как-то получилось: атаман-то не болел, не хворал и вот на тебе — не успел умереть, как его сразу же и закопали. И как это поп согласился отпевать его? Ведь при скоропостижной смерти, говорят, вскрытие должны делать. Почем знать, от чего он умер. Может, у него не разрыв сердца был, а от страха просто заснул он. Ведь, говорят, бывает такое?

— А может, атаманский гроб и вовсе пустой был? — высказала предположение Гашка Ковалева.

Но на неё замахали руками.

— С ума сошла, оглашенная! Где ж там пустой, когда четверо мужиков еле–еле его до телеги допёрли. Да и батюшка пустой гроб не стал бы отпевать.

— А–а! — отмахнулась Гашка. — Што поп, што атаман — одного поля ягодка! Мне работница попова говорила, што батюшка страшно испужался красных. Его вытащили из кладовки на похороны.

Тут разъярилась Воробьиха:

— Ты, Гашка, подумала, што мелешь? Привыкла всех обсуждать. Ты погляди на себя.

— А что мне на себя глядеть? Я сразу же пошла на площадь.

— Зато твой муж…

— А твой! Все знают, прятался по-за садами.

— Прятался? — взвизгнула Воробьиха.

И подпрыгнув, стянула с Гашки платок. Но Гашка так тряхнула Воробьиху, что та отлетела в сторону. Однако успела ухватиться за нитку янтарных бус на шее Гашки. Неровные шарики янтаря посыпались в грязь. Гашка дрогнула и заголосила:

— Ой, бусинки мои, бусинки! Да они ж у меня лечебные, из самого Нового Афона.

Соседки прекратили смех и, как куры, рассыпались по дороге, выбирая из грязи янтарные зерна.

В это время атаман прятался в тайник. Он попрощался с родными, захватил оклунок с салом, хлеба, большой кувшин с водой и ползком через подпечье залез в нору.

В станице налаживалась новая жизнь. Вернувшийся по ранению Петро Шелухин по указанию уездного комитета партии организовал станичный ревком и партячейку.

Как-то вечером он забрёл к Заводновым и сообщил, что в боях потерял из виду Митрия.

— Так что, может, ещё и вернётся ваш парень!

Но в то, что Митрий жив, верила, пожалуй, только одна мать.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Был апрель. Степь дымилась сладким паром и звала пахаря. Многих станичников волновал вопрос, будет ли снова дана земля иногородним и на баб, кому сколько можно запахивать?

Как-то утром над Ново–Троицкой снова загудел набатный звон.

— Опять зазвонили! Бандитов, што ли, гонят вылавливать? Аль по какому другому случаю? Ты не знаешь, по какому случаю тревога? — высунув голову в калитку, кричал Илюха Бочарников соседу Рыженкову.

— А откуда мне знать? Сорока на хвосте принесла, што ли? Звонят в большой колокол, значит, идти надо, а то ненароком в контрики попадёшь.

— Это уж так! Как в Новгороде Великом теперя у нас… Советская власть советоваться зовёт.

На митинг шли все: и старые, и молодые, и мужчины, и Женщины, и даже дети.

— Женщинам дорогу, слышь, кум? — толкнул Илю–ха соседа, нарочно шарахаясь от стайки женщин, шедших с Хамселовки.

— Ата, а то как лее! При новой власти женщинам дорога, а мужчинам тротувар, — созорничала одна из баб.

Ее подружки оглядели Бочарникова и Рыженкова, одетых в латаные штаны и рубахи, зафыркали:

— Прибедняются. Бешметы с черкесками в сундуки небось спрятали, табаком пересыпали.

Илюха обернулся:

-— Нехай полежат до поры. Может, ещё пригодятся!

Набат смолк.

На трибуну поднялись секретарь комячейки Петро и военком Архип. Высокий, стройный, в будёновке, в шинели с малиновыми «разговорами», Архип выглядел удальцом–молодцом.

Петро поднял руку:

— Товарищи граждане и гражданки! На повестке дня один вопрос: объявление обязательного постановления Кубано–Черноморского революционного комитета от 1 апреля 1920 года. Слово предоставляется товарищу военкому.

Архип откашлялся, острым взглядом посуровевших синих глаз оглядел собравшихся и громко стал читать:

«Четырехлетняя империалистическая бойня и гражданская война истощила страну вообще, а Кубано–Черноморскую область в особенности. Война истощила и сельскохозяйственные силы края. Земледельчеркие орудия и машины изношены, скот и лошади пошли на удовлетворение многочисленных требований армии; трудовое казачество и крестьянство—работники земли и плуга в большинстве своём были оторваны от своего труда, а плодороднейшие поля остались непахаными…»

По толпе прокатился вздох.

Архип обвёл собравшихся внимательным взглядом, продолжал:

«Во многих станицах посевы сократились наполовину».

— Куда там наполовину — больше! — выкрикнул кто-то.

«Теперь, когда белогвардейские полчища генерала Деникина, нёсшего трудовому народу цепи рабства, разбиты доблестной Красной Армией, все внимание трудя–Щйхся должно быть обращено на поднятие благосостояния всей страны, от которого зависит и благосостояние всего трудового населения, — продолжал Архип. — Рабоче–Крестьянское правительство приказало взятых в плен Красной Армией десятки тысяч кубанцев отпустить по домам».

В толпе волной прокатился и смолк радостный шумок.

Архип дождался тишины, снова заговорил: