Надежда

Милисиано составляли охрану селения; без орудий, без пулеметов они собрались защищать от итальянских мотоколонн его сложенные из галечника стены. По дороге шли те, кто по-своему были с ними заодно, сто пятьдесят тысяч безоружных людей — из двухсот тысяч жителей Малаги — те, кто готовы были на смерть, лишь бы уйти от «освободителя Испании».

Добравшись до половины склона, Атиньи и милисиано остановились. «Хватает же наглости утверждать, что пулевые раны не болят», — думал Атиньи; и от морской соли легче не становилось. Над насыпью сгорбившиеся люди все двигались к западу, кто шагом, кто бегом. Некоторые держали в кулаке у самых губ что-то непонятное, словно играли на беззвучных рожках: они ели. Короткие широкие стебельки — сельдерей, похоже. «Тут поле», — сказал милисиано. Какая-то старуха с воплями сползла по склону вниз, протянула Атиньи бутылку. «Бедные мои сынки, бедные мои сынки». Потом увидела других внизу, и прежде чем Атиньи успел ухватить бутылку, отняла ее и скатилась вниз со всей доступной ей скоростью, выкрикивая все ту же фразу.

Атиньи снова стал карабкаться вверх, опираясь на милисиано. Мимо пробегали женщины, останавливались, вскрикивали при виде раненых летчиков и догоравшего самолета, снова пускались бежать.

«Воскресный бульвар», — подумал с горечью Атиньи, выйдя на дорогу. Сквозь топот беженцев, ритм которому словно задавал рокот моря, теперь пробивались другие звуки, знакомые Атиньи: вражеский истребитель. Толпа рассеялась: эти люди уже побывали и под бомбами, и под пулеметным огнем.

Истребитель летел по прямой к бомбардировщику, догоравшему в воде. Милисиано уже несли раненых; они успеют выбраться на дорогу раньше, чем подлетит неприятель. Надо было бы крикнуть толпе «ложись!», но никто ничего не слышал. По указаниям Сембрано милисиано укладывали раненых вдоль невысокой стены. Истребитель спустился очень низко, покружил над бомбардировщиком, выставившим из воды колеса и потрескивавшим под язычками пламени, как цыпленок на вертеле, видимо, сфотографировал и полетел обратно. «Но так вот, вверх колесами, лежат теперь и их грузовики».

Проезжала повозка. Атиньи остановил ее, снял руку с плеча милисиано. Молодая крестьянка уступила ему свое место, села у ног старухи. Повозка поехала дальше. В ней было пятеро крестьян. Никто не задал ни единого вопроса, Атиньи не сказал ни слова: все живое на земле в этот миг стремилось в одном направлении.

Милисиано шагал рядом с повозкой. Через один километр дорога отклонилась от моря. По обеим сторонам в полях горели костры, от костров пахло тревогой, как пахло ею от людей, сидевших или лежавших вокруг, — от неподвижных так же, как от тех, кто двигался по дороге. Обреченная масса бездомных в отчаянии продолжала миграцию, держа курс на Альмерию. Дорогу все плотней и плотней забивал транспорт. Повозка уже не продвигалась вперед.

— Далеко еще? — спросил Атиньи.

— Три километра, — ответил милисиано.

Их обгонял крестьянин, ехавший на осле: так было куда быстрее, можно и срезать по полю, и пробиться сквозь толчею.

— Одолжи мне осла. Верну в деревне около почты. Для раненых летчиков.

Крестьянин спешился, не сказав ни слова, и сел в повозку на место, которое освободил Атиньи.

Осла обгоняла молоденькая пара: юноша и девушка, возможно студенты, почти нарядные, без вещей. Они шли, держась за руки. Атиньи осознал вдруг, что до сих пор видел только нищенски одетый люд: иногда рабочих, по большей части крестьян. И у всех на плечах мексиканские накидки. Никаких разговоров: выкрики и молчание.

Дорога нырнула в туннель.

Атиньи поискал свой фонарик. Карман промок, не стоит и вытаскивать. Бессчетные огоньки — всякого рода фонари, спички, факелы, угольки — вспыхивали и потухали, желтые и красноватые, либо светились в смутных нимбах по обеим сторонам от потока, состоявшего из людей, животных, повозок. Здесь, между двумя отверстиями, в которых голубел далекий дневной свет, жил подземной жизнью лагерь великого переселения, укрытый от неприятельских самолетов. Вокруг неподвижных фонарей и ламп сновало племя теней, силуэтами мелькали головы и туловища, ноги увязали в темноте; и под каменными сводами грохот повозок раскатывался подземной рекою в тишине, такой всевластной, что ей подчинились даже животные.