Надежда

— Причина та, что нужно знать, на что опираться, когда командуешь очень разными людьми. Я еще мало что знаю, но в чем-то начал разбираться. Словом, это твоя забота. Моя вот какая: здесь ты взял на себя своего рода моральное обязательство. Теперь ты должен взять на себя обязательство конкретное. Естественно, я прослежу.

Если бы Альба ответил отказом, Мануэль убрал бы его из роты. Но Альба промолчал. Был ли он удовлетворен? Выражение у него было, пожалуй, недружелюбное.

В деревне Мануэль взял у него свою портупею. Затянул ремень, положил ладонь на рукав Альбы, поглядел ему в лицо.

— Ты понял?

— Вроде бы, — ответил тот.

И ушел все с той же хмурой физиономией.

Вечерело.

Три захваченных хутора были укреплены, насколько возможно, бойцы, которые в открытую атаковали первый из них, отправлены в Толедо, офицеры проинструктированы, и теперь Хименес с эффектным крестом из пластыря, украшавшим слева его голову, шагал рядом с Мануэлем в Сан-Исидро, где подготавливалось казарменное расположение для колонны. Под ногами у них желтели каменные плиты, засыпанные галькой; до самого горизонта — сплошной камень да колючие кустарники, ощетинившиеся своими острыми сучьями, как желтые скалы — клыками своих вершин.

Мануэль раздумывал о словах, которые Хименес сказал только что офицерам колонны: «Как правило, личная храбрость командира тем больше, чем хуже у него с чувством ответственности. Помните, что мы нуждаемся в результатах, а не в примерах». Мануэль шагал медленно, чтобы не обгонять полковника, припадавшего на одну ногу; своей кличкой Селезень он был отчасти обязан и хромоте.

— Новобранцы хорошо дрались, верно? — спросил Мануэль.

— Неплохо.

— Фашисты смылись без боя.

— Вернутся.

Будучи глуховат, Хименес любил поговорить на ходу и любил монологи:

— Под Талаверой дела плохи, мальчик. Они атакуют итальянскими танками… Мужество — боевое средство, которое создается в организационном порядке, которое живет и умирает и которое нужно содержать в исправности, как винтовки… Личное мужество — всего лишь хорошее сырье, из которого можно сотворить мужество армии… На двадцать человек приходится только один трус в полном смысле этого слова. Двое из двадцати — смельчаки от природы. Роту нужно сформировать, убрав одного, как можно лучше использовав двоих и организовав остальных семнадцать…

Мануэлю вспомнилась история, входившая в фольклор колонны: Хименес, взобравшись на капот своего «фордика», повторял бойцам своего полка, выстроившимся в каре вокруг драндулета, инструкции на случай воздушного налета (стало известно, что неприятельская эскадрилья, только что прибывшая из Италии, в то самое утро вылетела из Талаверы, взяв курс на Толедо): «Когда авиабомба взрывается, осколки хлещут струей, как вода из лейки». У людей физиономии были красноречивые: семь вражеских бомбардировщиков под прикрытием истребителей как раз выравнивались в ряд, чтобы пройти над плацем. И если полковник был туг на ухо, бригада слышала гуденье моторов. «Напомню вам, что в этом случае и страх, и безрассудная храбрость одинаково бесполезны. Все, что выступает над землей ниже чем на метр, вне опасности. Если рота залегла, от авиабомбы могут пострадать лишь те, кто оказался в точке попадания». Тоже хорошего мало, думали слушатели, поглядывавшие на небо и слышавшие, как с минуты на минуту гул моторов нарастает. Если бы не авторитет Хименеса, бойцы повалились бы ничком наземь. Но все знали, как он взял отель «Колумб». Головы были демонстративно запрокинуты. Мануэль, не двинувшись с места, показал большим пальцем на небо. «Все ложись!» — крикнул Хименес. Бойцы успели поупражняться, а потому каре исчезло в считанные секунды. Первый неприятельский бомбардировщик, не видя больше в прицеле скопления людей, сбросил бомбы наугад на деревню, остальные приберегли свои для Толедо. Был всего один раненый. С тех пор бойцы Хименеса перестали бояться самолетов.

— Странная штука — война: для командира, даже если он солдафон из солдафонов, убивать — вопрос экономии: расходовать побольше железа и взрывчатки, чтобы пускать в расход поменьше живой плоти своих. У нас железа маловато…

Мануэль изучал военное дело по грамматикам — начиная с устава испанской пехоты (неудобопонятного) и кончая Клаузевицем[63] и специальными французскими журналами; Хименес — это был живой разговорный язык. За деревней загорались первые костры ополченцев. Хименес глядел на них с горькой нежностью.

— Толковать об их недостатках абсолютно бессмысленно. Когда люди хотят воевать, всякий кризис в армии — кризис командования. Я служил в Марокко; вы полагаете, марокканцы, когда впервые входят в казарму, блистательны? Разумеется, легче создать армию на основе воинской дисциплины! Разумеется, нам придется ввести республиканскую дисциплину во всех наших частях либо прекратить свое существование. Но даже на данный момент не заблуждайтесь, сынок: наш кризис — а он далеко зашел — это кризис командования. Перед нами стоит задача сложнее той, которая стоит перед нашими противниками, вот и все…