Надежда

Луна освещает его физиономию, похожую на славную конскую морду.

— Думаешь, войдут они в Толедо?

— А к растакой матери?

— Не горячись, Пепе… По мне, Толедо… светопреставление… Я на Мадрид рассчитываю.

— А у нас что, не светопреставление было?

— Если бы не динамит, — сказал еще чей-то голос, — с нами за три дня разделались бы. Нашлись ребята, которые умели заряжать, попытали мы счастья в арсенале — какое там! В итоге парни шли воевать, имея по пяти пуль на брата; ты только подумай: полдесятка пуль! Слышь, Пепе, помнишь, как женщины вышли с корзинами и мешками. Я видывал, как в поле подбирают остатние колоски, но чтоб гильзы подбирали — такое я видел впервой. Они только о гильзах и думали, попрекали нас: медленно, мол, стреляете. Прямо беда!

Никто не повернул головы: голос знакомый, Гонсалеса. У кого, кроме толстяков, бывает такой жизнерадостный голос? Все слушают, но в то же время вострят уши — не донесется ли издали рев танков.

— От динамита, — продолжает Пепе, — и грохоту много, и пользы. Помнишь рогатки Меркадера?

Но повернулся он лицом к каталанцам: они-то Меркадера не знали.

— Парень с головой: изобрел штуковины, чтобы бросать динамитные заряды. Бомбометы, одним словом. Нужно было тянуть за веревки, как в стародавних войнах. Втроем тянули. Мавры по первости, когда полетели в них настоящие динамитные заряды с расстояния в двести метров, ошалели, чуть не спятили. Мы и щитов понаделали, но проку от них не было — больно заметная мишень.

Вдали застрочил пулемет, смолк, снова застрочил, приглушенно, словно в бескрайней ночи заработала швейная машинка. Но танков все нет и нет.

— Они же тем временем производили самолеты, — сказал кто-то с горечью.

Истории эти звучат эпически и в то же время они — слабое утешение здесь, в долине, на которую вот-вот выйдут параллельные шеренги танков. Подрывники, наверное, — последняя военная специальность, где человек еще стоит чего-то по сравнению с техникой. Каталонцы пошли в подрывники, как пошли бы в пехоту или еще куда; но астурийские ветераны держатся за свое прошлое, продолжают его. Они — самая старая испанская жакерия, которая наконец-то приобрела организованность; возможно, единственные, для кого Золотая легенда[82] революции обогащается опытом войны, а не сводится им на нет.

— Теперь у мавров-конников есть ручные пулеметы…

— Плевать!

— В Севилье полно немцев, все спецы.

— И начальники тюрем.

— Говорят, две итальянские дивизии выступили…

— Наши-то не особо на высоте, когда имеют дело с танками?

— Не обвыкли…

И снова они отбиваются от грозящей опасности, перебирая воспоминания.

— Самое сумасшествие, — продолжает Пепе, — было у нас в конце. В центральном крестьянском комитете ребята были что надо. Но помощи не жди, а им самим не справиться. Мавры прут со всех сторон, еще три часа — и мы в кольце. И люди у нас были, и динамит, а к делу его не приспособить. Мастерили мы что-то вроде взрывпакетов: заворачивали динамит в газеты, начиняли болтами. Про оружие и говорить не стоит: нет и не будет. Послали одного парня в арсенал, он принес обрывок газеты, на котором тип, отвечавший за арсенал, карандашом изобразил, что за боеприпасами посылать сюда людей нет смысла: ни патрона не осталось. Последние патроны поделили ребята, умевшие заряжать. По пяти штук на нос. Взяли винтовки и пошли воевать. Точка. Сами видите: дела — как сажа бела. Парни из крестьянского комитета сидели за столом, брови супили, а что им еще оставалось. Вокруг полно народу. Все молчат, никто ни звука. Мавританские пулеметы все ближе, вот как сейчас. И тут вдруг началось… Шум не шум, потому что ничего не слыхать, а что-то такое есть: на столе ножи и кружки запрыгали, на стенке портрет закачался. Что за черт? Но тут слышим — звяканье, и дошло: стада притопали, перепугались мавров: те палили куда попало. Глядим, скотинка уже по улице топает. И тут один комитетчик, дошлый парень и головастый, орет: «Ставь баррикаду, снимай со жвачных бубенчики». (Колокольчики-то у них не мелкие были, а толстостенные, как у горцев в ходу). Поснимали мы со всех тварей бренчалки, понаделали гранат и так три часа продержались, а тем временем удалось эвакуировать людей и вывезти все, что нужно. Так что, в общем, танки — тьфу, есть у нас чем отбиться.

Пепе вспомнился бронепоезд. Всю войну с голыми руками. Но теперь, когда люди организовались, они не дают пройти танкам и без противотанковых ружей.

Вдалеке лает собака.

— А про осла? Про осла, Гонсалес!

— Война — такое дело, как начнешь вспоминать, так всегда про смешное… Прямо беда!

Многие подрывники неразговорчивы либо не мастера рассказывать. Пепе, Гонсалес, еще кое-кто — завзятые рассказчики и заводилы. Возможно, фашисты не решаются бросать танки в ночную атаку; они плохо знают местность и опасаются рвов. Но скоро развиднеется. Про осла, так про осла.