Надежда

— Странная мысль для офицера, — снова заговорил полицейский, — лучше бы в церковь ходил.

— В ту пору он не был на действительной службе.

Эрнандес не улыбался.

— А мелкие черточки?

— Мелкие черточки ничего не означают. Тема разговора напрягла нервы моему собеседнику, вот и все.

Эрнандес говорил не вызывающе, а рассеянно.

Звонок. Вошел один из охранников.

— Можете идти, — сказал офицер.

Эрнандес все еще думал о Морено. Здесь же, в Толедо, сидя за тем же столиком весною (времена куда боле давние, чем времена Сида[86]), он слышал фразу Рамона Гомеса де ла Серны

[87]: «Признаю, что человек происходит от обезьяны по тому, как он щелкает и грызет арахис…» Где оно, время шуток? Эрнандес отдал честь, шагнул к двери.

— Стой! — заорал в ярости полицейский.

— Касательно вас были отданы особо благожелательные распоряжения, но…

Эрнандес, который был всецело поглощен воспоминаниями, услышав привычно военную интонацию формулы «можете идти», отдал честь, как последние два месяца отдавал ее здесь, в Толедо, — сжав кулак. Неужели сейчас начнется дискуссия еще и на эту тему?

— «Благожелательность» в камере смертника… — проговорил он. — И почему, кстати, «особые распоряжения»?

Офицер поглядел на него, то ли изумившись, то ли выйдя из себя:

— А вы сами как полагаете, почему? Ради ваших прекрасных глаз?

Потом под влиянием какой-то неожиданной мысли он погрозил указательным пальцем, словно желая сказать: «Со мною бесполезно осторожничать», улыбнулся и проговорил:

— Я в курсе…

— Чего? — спокойно поинтересовался Эрнандес.

Фашист подумал, что он, похоже, немного не в себе. Красный, одно слово.

— Все дело в том, как вы отнеслись к командованию Алькасара, само собой.

От омерзения с ума отнюдь не сходят. Эрнандес вдруг почувствовал, что на щеках у него грязная щетина за четверо суток и ему от нее жарко. Он больше не улыбался, и лицо его казалось не таким длинным. Рука, лежавшая на краю стола, сжалась в кулак.

— Пожелайте, чтоб та ситуация не повторилась, — сказал он, глядя на полицейского и упираясь кулаком в стол. Плечо его дрожало.

— Не думаю, что подобный случай представится вам повторно.

Эрнандес ответил только:

— Тем лучше…

— Вопрос личного характера… Почему вы сохранили эту купюру?

— Их обычно хранят, покуда не истратят…

Вошел еще один офицер. Полицейский передал ему купюру. И охранник отвел Эрнандеса в одиночку.

Глава десятая

Эрнандес снова проходит по улицам Толедо. Приговоренные связаны попарно.

Проезжает автомашина. Идут две девчушки. Старуха с кувшином. Еще автомашина, с фашистскими офицерами. Все ясно, думает Эрнандес, я приговорен к смерти за «участие в вооруженном мятеже». Еще одна женщина, в руке сумка с продуктами, а вот другая, у нее в руке ведро. Мужчина, у него в руках ничего.

Живые.

Все умрут. Одна его приятельница умерла от рака крови, он видел ее незадолго до смерти, тело у нее было того же цвета, что ее каштановые волосы; и она была врачом. Один боец в Толедо был раздавлен танком. А какова агония при уремии… Все умрут. За исключением марокканцев, которые конвоируют смертников: убийцы выброшены из жизни и из смерти.

В тот миг, когда стадо выходит на мост, напарник Эрнандеса говорит вполголоса:

— Лезвие «Жилетт». Придвинься.

Эрнандес придвигается. Проходит семья. (Гляди-ка, и верно, на свете есть семьи.) Маленький мальчик смотрит на них. «Какие старые!» — говорит он.

«Он преувеличивает, — думает Эрнандес. — Откуда у меня эта ирония, от близости смерти?» Проезжает на осле женщина в черном. Лучше бы не глядела на них таким взглядом, если не хочет показывать, что она на их стороне. Всем своим длинным телом Эрнандес ощущает лишь одно — как врезается в запястье веревка. Бритва скребет волокно.

— Готово…

Эрнандес легонько дергает. Все верно. Он смотрит на напарника: у того маленькая бородка, очень жесткая.

— Наши за холмами, — говорит напарник. — На первом же перекрестке.

Мост позади. У первой же насыпи бородатый прыгает вниз.

Эрнандес не прыгает.

У него нет больше сил ни на что, даже на то, чтобы жить. Снова бежать, снова… Что за насыпью, кустарник? Не видно. Ему вспоминаются письма Москардо.

Марокканцы также прыгают вниз, стреляют. Но они слишком малочисленны, им нельзя отойти далеко от колонны. Эрнандес так никогда и не узнает, удалось ли бежать напарнику. Может, остался в живых; мавры вернулись хмурые.

Стадо идет дальше.

Теперь дорога некруто поднимается в гору, перед длинным рвом, дна которого Эрнандес не видит, десять фалангистов — винтовки к ноге — и один офицер. Справа смертники; с вновь прибывшими их человек пятьдесят. Гражданские костюмы — единственное темное пятно в сиянии утра, а хаки мундиров сливается с колоритом Толедо.

Вот оно, мгновение, мысль о котором так навязчиво его преследовала: мгновение, когда человек знает, что сейчас умрет и защиты нет.