Наполеон - спаситель России

В России сталкиваются, конечно, люди разных культурно-исторических эпох. «Русские европейцы» по­рождены Петровскими реформами, они — дети петербург­ского периода нашей истории. В среде «русских туземцев» продолжает жить (вероятно, и как-то развиваться) куль­тура более раннего, московского периода. Во многих про­изведениях русской классики (у Майкова, Сумарокова, Лажечникова) упоминается такая одежда, которая после Петра совершенно исчезла в дворянской или чиновничьей среде. До Петра сарафан, кафтан, шапка, однорядка или ферязь — обычная одежда всех слоев общества. Теперь же в них одеваются только «туземцы»; «русские европейцы» не знают таких деталей туалета.

Но даже и понимание того, что это — люди разных эпох, не всегда достаточно для понимания происходящего. Тут еще более глубокие, еще более основательные различия.

В первой половине 19 века русские ученые тоже нач­нут собирать фольклор, в точности как французы и немцы, но очень быстро осознают, — они имеют дело не «просто» с простонародьем, с сельскими низами своего собствен­ного народа, а с каким-то совсем другими русскими! У которых не просто меньше вещей, которые больше вре­мени проводят в природе и которые меньше образованы, а людей, у которых... у которых... ну да, в строе жизни и в по­ведении, в мышлении которых вся атмосфера совсем другая.

Конечно же, это чистой воды эксцессы, события 1812 го­да, когда казаки или ополченцы обстреливали офицерские разъезды. Когда русские солдаты, затаившись в кустах у дороги, вполне мотивированно вели огонь по людям в не­знакомых мундирах, которые беседовали между собой по-французски.

Конечно же, это крайность, осуждавшаяся и в самой дворянской среде. Но ведь Л.Н. Толстой называет «воспи­танной, как французская эмигрантка» именно националь­ную Наташу Ростову, уж никак не позабывшую родной язык, а не патологического дурака Ипполита, не способ­ного рассказать по-русски простенький анекдот. Случай­но ли? Ведь можно понимать каждое слово, даже любить звуки русского языка, самому свободно говорить, думать, писать, читать и сочинять стихи по-русски, но какое это имеет значение, если сам строй мыслей «русских тузем­цев», сам способ мышления, если стоящие за их словами бытовые и общественные реалии ему мало понятны?

Так европеец может понимать слова японца, индуса, африканца — в конце концов, нет языка, который невоз­можно выучить, — но что проку понимать слова, если «не­понятен сам строй их мыслей»[59].

Славянофильство и возникнет как реакция на понима­ние того, что «русские туземцы» — это иностранцы для «рус­ских европейцев», и наоборот. К.С. Аксаков, А.С. Хомяков, И.В. и П.В. Киреевские, другие, менее известные люди делают то же самое, что делал Шарль Перро во Франции XVII века, что делали братья Гримм в Германии и Г.Х. Андер­сен в Дании. Но европейцы не обнаружат в своем просто­народье людей другой цивилизации, а славянофилы — об­наружат. Можно соглашаться, можно не соглашаться с их идеологией — дело хозяйское, но славянофилы по крайней мере осознали и поставили проблему. Для людей «свое­го круга» решение прозвучало как «вернуться в Россию!», «стать русскими!». При всей наивности этого клича в нем трудно не увидеть положительных сторон.

Я вынес в эпиграф четверостишие из недописанного стихотворения А.К. Толстого; к славянофилам как к обще­ственному движению Алексей Константинович отродясь не примыкал, но позволю себе привести еще одно чет­веростишие, которым заканчивается это недоконченное стихотворение:

Конца семейного разрыва, Слиянья всех в один народ,

Всего, что в жизни русской живо, Квасной хотел бы патриот[60].

«Слиянья всех в один народ» не произошло. Русский на­род так и оставался разделенным то ли на два народа, то ли даже на две цивилизации весь петербургский период сво­ей истории и большую часть советского периода (впрочем, в советское время появятся другие, новые разделения).

В эпоху наполеоновских войн распад на два субэтноса был в самом разгаре, на самом пике.

Загадочные туземцы

Мы очень мало знаем об этом русском субэтносе. То есть мы достаточно хорошо знаем его этнографию: как одевались, как сидели, на чем, что ели и так далее.

Но, в сущности, мы очень мало знаем об этой части рус­ского народа, его истории. Ведь строй понятий, миропо­нимание «русских туземцев» вовсе не оставались неизмен­ными весь Петербургский период нашей истории. То есть полагалось исходить именно из этого — что изменяющийся, живущий в динамичной истории и сам творящий историю слой «русских европейцев» живет среди вечно неизменно­го, пребывающего вне истории народа «русских туземцев». По-своему это логичная позиция — ведь история подобает народам «историческим», динамичным, как говорил Карл Ясперс — «осевым»[61], то есть начавшим развитие, движение от исходной первобытности.