Наш Артем

Он вот уже который день гонит от себя воспоминания. Они слишком будоражат. Но образы прошлого лезут во все щели сознания. Превосходная память хранит мельчайшие детали. Он слышит голоса людей, которых, быть может, нет уже и в живых.

Как-то Наседкин назвал его Агасфером, вечным скитальцем. Тогда он запротестовал, а вот сегодня, пожалуй, и согласен.

После Стокгольма Ленин направил его на Урал, восстанавливать разгромленную к тому времени партийную организацию. Вот уж когда он покочевал — с завода на завод, из города в город. Ободранный, измазанный сажей, он не привлекал к себе взоров полиций — еще один пролетарий, и только. Да и днем он старался поменьше болтаться на улицах и заводских дворах, отсиживался, отсыпался в рабочих халупах. Вечером же, когда все кошки серы, собирал уцелевших товарищей, рассказывал им о решениях IV съезда, договаривался о налаживании партийной работы и… ночью пешочком двигал на новый завод, в новый город. Часто и голодный, и замерзающий на продувных уральских ветрах. Но сколько ни ходил, в одиночку трудно собрать разрозненные партийные силы.

Пришлось ехать в Москву за подмогой. Конечно, на этих дорогах, в этих скитаниях бывали не только трудности и ухабы, но и радость неожиданных встреч.

В Москве, например, он угодил в объятия Александры Валерьяновны Мечниковой, Димы Бассалыго и его брата Константина Бассалыго. Они перебрались из Харькова, где, по словам Димы, слишком «наследили». В Москве же он узнал, что к нему на подмогу на Урал переводятся Лядов и Степан Рассохацкий. Подмога солидная. Оказалось, что и братья Бассалыго согласны поехать на Урал.

Обратно ехали вместе с Димой в компании двухпудовой корзины, битком набитой партийной литературой. Ну, конечно, в дороге их нагнали приключения. Ведь вот судьба — видимо, у всех подпольщиков одна планида; они сами приключений не ищут, боже упаси. Но приключения легко находят их. Добрались до Нижнего, без билетов, разумеется, и, пожалуйста, провалена явка. Куда с этой каменно тяжелой корзиной деваться? Обошлось в конце концов, товарищи даже на последний пароход, идущий по Каме, устроили. Капитан там оказался из сочувствующих. Ехали с комфортом, пассажиров-то почти не было. А вот поесть — с этим дело обстояло плохо. Денег в обрез. Дима затосковал. Попробовали конины, ею какой-то татарин торговал и уверял, что это жеребятина. Жеребятина оказалась в солидном возрасте. И такую вонь на кухне развели, что кок пригрозил обоих «лошадников» прирезать. Ничего, съели.

На Воткинском заводе пришлось с пароходом расстаться. Кама встала. Холодно, голодно, денег рубль, до железки — семьдесят верст. Заехали! Делать нечего, пошли берегом. Дима всю дорогу предлагал на время припрятать корзину и потом вернуться за ней. Но нельзя было на Урал с пустыми руками являться.

Замерзшие, едва держащиеся на ногах от голода, добрались, наконец, до Перми. И снова круговерть партийной работы, митинги, собрания, споры с меньшевиками…

На палубе стало слишком жарко, чувствовалось приближение экватора. В каютах — ад кромешный, дышать нечем. Пожалуй, он был неправ — сейчас бы не отказался от хорошего душа из забортной воды. Но сегодня они еще не пересекли экватор и праздника Нептуна не будет.

Но что странно, на сей раз воспоминания не раздражали, исчезло противное чувство непрерывно ускоряющегося мельтешения мыслей. Он даже и жары не заметил. А вот прервался этот поток образов прошлого, и солнце словно кипящим металлом окатило. Вот бы теперь уральский морозец сюда, на палубу.

Пароход тем временем заглянул в Гонконг. Именно заглянул, предварительно оповестив пассажиров устами старшего помощника, что сходить на берег могут лишь те, у кого британские паспорта. Такого у Артема не было, как не было их и у большинства пассажиров. А сойти, побродить по этому чуду творения рук человеческих страсть как хотелось. Но у сходней стоят два дюжих британских полицейских.

Щербаков смотрит на блюстителей портовых порядков исподлобья. Жара выплавила все мысли и все благоразумие. До чертиков хочется выкупаться, глотнуть холодной водицы. Вон она бьет вольным фонтанчиком на парапете набережной. К фонтанчику то и дело припадают кули, портовые грузчики, долго пьют, подставляют под свежие струи лицо. Глаза Щербакова наливаются кровью, он, кажется, сейчас готов идти на таран. Что ему эти двое полисменов, враз расшвыряет.

Артем кладет руку на плечо товарища. Он хорошо его понимает. И ему тоже до смерти хочется пить. И пить не ту мутно-теплую похлебку, именуемую на этом чадном корабле водой, а из фонтанчика. Хоть бы какая-нибудь монетка в кармане завалялась, и тогда он позвал бы Щербакова в пароходный бар, купил бы бутылку содовой со льда.