Наш человек в Гаване

– Вы, конечно, – начал Уормолд, – не поверите ни единому моему слову... – но он и не хотел, чтобы Картер ему поверил; он хотел научиться у него неверию. Что-то ткнуло его в ногу, и, взглянув вниз, он увидел черную мордочку таксы с длинными ушами, похожими на локоны, – она выпрашивала подачку; видно, собака незаметно для официантов проскользнула через служебную дверь и спряталась под столом.

Картер пододвинул Уормолду небольшую фляжку.

– На двоих здесь не хватит. Пейте все.

– Большое спасибо. Картер.

Он отвинтил колпачок и вылил в свой стакан содержимое фляжки.

– Самый обыкновенный «Джонни Уокер» [марка виски]. Без всяких выдумок.

Доктор Браун говорил:

– Если кто-нибудь может рассказать от имени всех собравшихся о долгих годах терпеливого служения коммерсанта на благо общества – это, безусловно, мистер Уормолд, и я предоставляю ему слово.

Картер подмигнул и поднял воображаемый бокал.

– Г-глотайте скорей, – сказал он, – промочите г-горло.

Уормолд поставил виски на стол.

– Как вы сказали. Картер?

– Я сказал, пейте быстрее.

– Нет, вы не то сказали, Картер.

Как он раньше не заметил этого легкого заикания на гортанных звуках? Может быть. Картер, зная за собой этот недостаток, нарочно избегал слов, которые начинались на «г», и выдавал себя лишь в те минуты, когда им владели надежда или гнев?

– В чем дело, Уормолд?

Уормолд опустил руку под стол, чтобы погладить собаку, и, словно ненароком, сбросил на пол стакан.

– А вы притворялись, будто не знаете доктора!

– Какого доктора?

– Вы зовете его Г-гассельбахер.

– Мистер Уормолд! – снова провозгласил на весь зал доктор Браун.

Уормолд неуверенно поднялся на ноги. Не получив ничего более вкусного, собака лакала пролитое виски.

Уормолд сказал:

– Спасибо, что вы предоставили мне слово, какими бы мотивами вы ни руководствовались. – Послышался вежливый смешок, это его удивило – он не собирался шутить. – Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним.

Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, – словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал:

– Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно.

Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком.

– В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они – зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку.

Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал:

– Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы.

Снова раздался смех, в нем звучало облегчение.

– Побольше бы нам такого яду, – сказал Макдугал.

И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу.

– Макс! – закричал метрдотель. – Макс!

Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук.

– Клюкнула лишнего, – неуверенно сказал Макдугал.

– Простите, доктор Браун, – сказал Уормолд. – Представление окончено.

Он поспешил за метрдотелем через служебный выход.

– Стойте!

– Что вам угодно?

– Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.

– Что вы, сэр? Какая тарелка?

– Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.

– Не понимаю.

– Вы знали, что еда была отравлена?

– Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?

– Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.

– Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините.

По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой – негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» – и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.

– Макс!

Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:

– Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.

Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.

Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» [Макс, дитя мое. Дитя мое» (нем.)]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.