Наш Современник, 2001 № 10

С годами Белов все непримиримее относился к писателям, у которых замечал несерьезное отношение к литературе. Да это и понятно: сам он отдавался писательству без остатка. “Наше оружие — перо и бумага”, — любил повторять он. Отсюда рождалось и его отношение к молодым литераторам. Вспоминается семинар молодых, который состоялся в конце сентября 1979 года в Вологодском пединституте. Секцией прозы на семинаре руководили Василий Белов и Виктор Астафьев. Приехали и москвичи, но не из-за семинара, а потому, что в эти же дни проводились дни поэзии Николая Рубцова.

Разбирая прозу молодого инженера из Тотьмы Посохова, Василий Иванович спросил:

— Почему вы написали рассказ об охоте?

— Я сам охотник, — ответил Посохов.

— Я — столяр, допустим, — улыбнулся Василий Иванович. — Что же мне, все о деревообработке писать?

— Вот и написал “Плотницкие рассказы”, — вмешался Иван Полуянов. Раздался смех.

— Я о чем говорю? Сейчас многие авторы, в том числе и молодые, пишут на ровном литературном уровне, почти профессионально. Но сколько авторов, идущих от литературщины, сколько штампов! Или вот у вас слово “будя”. Да что это за “будя” такая? Неужели в Сибири сплошь и рядом так говорят? А хоть и говорят, все равно часто употреблять нельзя, ведь штамп и в прямой речи — все равно штамп. И вообще писателю надо вырабатывать свой стиль, не поддаваться влияниям. Годами, упорно вырабатывать. Посмотрите: ведь у Бунина нет штампов. И у Булгакова нет, и у Платонова. Литература — она вся из новизны: и в мыслях, и в словах, и в ситуациях.

Дальше. Повесть называется “Русский медведь”. Название претенциозное. Но продолжу свою мысль о штампах. Опасность повторения существует и у профессионала: повторяешь то ли своего собрата, то ли классика, а то и самого себя. Можно повториться не только в разных вещах, а и в одном рассказе. Тут говорили об этюдности, о Пришвине. Из-под Пришвина тоже надо вылезать. Писатель должен вырваться из-под любого влияния, выработать свой стиль. Без своего стиля нет писателя. Он должен вылезать и из-под самого себя, если чувствует, что начал повторяться.

И еще хочу сказать: писателю нужна смелость, мужество, риск. Без этого нельзя найти стиль, даже тему нельзя найти.

— Смелость нужна и в самом творчестве, — говорил Белов. — Я считаю, что каждый большой художник был смелым — прежде всего. Надо добиться раскованности, внутренней свободы (помните: “не освободившись от внутренних пут, нельзя освободиться от внешних”? —

В. Е.

). И еще — нужна настроенность на работу. Вот говорят, что Андрей Рублев, прежде чем начать что-то, сорок дней постился, и только тогда приходила свобода, раскованность, независимость внутренняя.

Об отношении к литературе. Некоторые относятся к ней, как к забаве, развлечению, наслаждению. Но без мужества, труда и терпения это наслаждение мелкое. Я призываю к серьезному, а не развлекательному отношению к литературе. Сам выбор пути уже накладывает на литератора серьезную ответственность.

Литературный вечер памяти Николая Рубцова состоялся в тот же день. И там разговор шел не только о поэте, но и о литературе, и о судьбе людей, делающих литературу. Как всегда, выступления Белова ждали. Оно было коротким, но впечатляющим.

— Меня всегда поражает одно обстоятельство, — сказал Василий Иванович. — Вот были мы на пятидесятилетии Шукшина. Взглянул я на толпу и ужаснулся: сколько людей, оказывается, любит мертвого Шукшина! Почему же живого-то не замечали, а иногда еще и гадости ему делали? И с Рубцовым то же.

На следующий день продолжался семинар молодых. Я опоздал, пришел, когда Белов уже заканчивал свой обзор, а потом начал отвечать на вопросы.

— Скажи, как ты вошел в литературу? — спросил его Олег Коротаев (брат поэта Виктора Коротаева).

— Ну что это за слово — “вошел”? Войти можно в комнату. В кухню можно войти... Я начинал со стихов. Стихи стал писать со скуки. Сидел в колхозной конторе счетоводом и от скуки писал. В ФЗО пошел со скуки... Женился, может быть, со скуки... А образования настоящего не получил. До сих пор не читал, например, историю западную. Единственно, в чем я убежден, так это в том, что только человек нравственный может что-то сделать в литературе. Кто не помучается своими вольными или невольными грехами, — тот не писатель.

Заспорили. Вскоре спор ушел далеко в сторону, коснулся соответствия личности писателя его произведениям. Белов вмешался:

— Я расскажу об одной встрече с Колей Рубцовым. Как-то в Литинституте, поздно ночью, после двенадцати, я шел по коридору и встретил Рубцова. Был он в валенках, в замызганном пиджачишке, пригласил: “Пойдем, чаем напою”. Пришли к нему, стали пить чай. “Хочешь, я стихи почитаю?” — спросил Рубцов и начал читать. “Кто это? Пушкин?” — спросил я. Он ничего не ответил, как-то ушел в себя. А стихи-то были рубцовские, помните, там есть строчки:

Горел печальный наш костер,

Как мимолетный сон природы...