Наш Современник, 2002 № 12

А куда делись довоенные богатства сельских библиотек? Неужели все разграбил немец? Разграбили мы сами. После 1945 года. Зачем? А спросите наших руководителей — зачем? Вычистили, а потом общество книголюбов в 70-е годы открывало по разным углам жалкие библиотеки, призывало все население края дарить что-нибудь из своих запасов, ставило на свежие полки собрания сочинений Ленина, трехтомники членов Политбюро, десяточек книг художественных, и пресса объявляла эту кутерьму... народным праздником. У нас почему-то в самый разгар бедствия или после него слово “праздник” — первое и единственное. И сейчас так. Заглянем в сельские библиотеки. Традиция продолжается: в начале каждого года выбрасывать вчерашние журналы и газеты. Редко где найдете вы следы той печатной периодической летописи, которая закрепила наше бытие. Тесно, хранилищ не строили; площадки для танцев-шманцев — да, а библиотеки, подвалы — ну зачем? Начальство больше всего ценило журналы на лощеной бумаге: “Огонек”, “Советский Союз”. И что теперь? О чем мечтать? Денег нет. Поразительно, что именно в село, где народ заветной душой своей еще клонится в преданности своим отцам, забрасывают самую развратную, самую дохлую западную литературу и раскольничьи баптистские брошюрки. Именно в селе слыхом не слыхали о немногих патриотических изданиях. Кто подсказывает библиотекарям, кто направляет их? Пусть все эти господа из отделов культур припомнят — хоть раз порекомендовали они подписаться на журнал “Москва”?

Мне раздраженно скажут: завыл про библиотеки! Кругом разруха, скоро голодать будем, а он... Но в России все рушится оттого, что нарочно перепутано доброе и злое, выкинуто на помойку само понятие о нравственности и духовный шепот заглушен базарным шумом. Кто благоговел перед литера­турными пастырями, внимал с помощью книг строю вековой народной жизни, — Россию и народ свой не предал в эти годы. Самые бедные подвижники ищут библиотеку Ивана Грозного, плачут о погибели национальной библиотеки в Москве, спасают то, что еще можно спасти. Им уже сейчас надо ставить памятник. А у нас в крае разбрызгивают награды и звания проворным дельцам, премии им. К. Россинского — атеистам-писателям, и не смекнут даже, что библиотечным подвижникам есть место на пьедестале почета.

Слава Богу, Пушкинская библиотека еще цела, там все на месте. Молодежь не переводится в читальном зале. И я приду на днях, попрошу: “Найдите мне, пожалуйста, “Русский вестник” за 1884 год, “Русский архив” за 1902-й...” И мне из хранилища принесут покрытые грустью времени журналы. Так и должно быть. Но книг и журналов русской эмиграции нету на полках (в музее им. Я. Кухаренко немножко). В подвалах одного нашего краеведа, побывавшего в Америке, много кое-чего такого, город не дает помещения. Особого пристрастия к пополнению библиотек письменностью двух поколений эмиграции у нынешнего “истеблишмента” не заметно. Так позднее племя, якобы ждавшее освобождения от тоталитаризма, опросто­волосилось в самых сердечных исторических заботах и показало, что оно и не желает узнать об уроках той России, которую оплакивали на чужбине наши соотечественники и которую мы здесь “с удовольствием” потеряли.

У меня в хате в Пересыпи лежат специальные сборники, посвященные книгам и библиотекам. Лучшие умы, золотые писатели древности говорят о библиотеках так, что хочется перечитывать их строчки бесконечно. Пишу и думаю: не отсырели ли книги в библиотеке Таманского музея им. М. Ю. Лер­монтова? Чины культуры интересовались этим?

 

19 февраля.

Что ж, так и будет, — гуляет по городу нищий поэт. Глядит на черные ветки у верхних окон, ищет сравнений, глядит вдаль, вспоминает, каких девушек провожал по этой улице когда-то, а из магазина выходят с дорогими покупками две дамы, мать и дочь, обе в таких меховых шубках, в которых его любимые женщины никогда не ходили. И он вслед за ними идет, а дамы переговариваются, и личико дочери покажется на мгновение хорошеньким, но слишком какое-то мещанское, и поэт мысленно гладит рукой нежные шубки, дамы, кажется, только и думают, что таких шубок у других нет, и они счастливы. Но кто же эти дамы в городе, где столько людей носит куртки с карманами, плащи теплые и вязаные шапочки? “Жулики”, — говорит поэт. Где они живут, где работают? Сколько жил, никогда не задевали его чувства всякие богачи. “И в шубках нежных две подруги меня тянули за собой...” — пришло ему на ум то, чего не было. Он пришел домой, выпил коньяку и, вспомнив свою первую любовь, пробормотал строчку: “Я в бедности твоей не видел униженья”, но тут позвонили, отвлекли пересудами да еще и оскорбили, и он потерял настроение, лег на постель и уныло заснул. “Так теперь всегда будет!” — сказал он проснувшись. Как и что “всегда будет”, было ясно только ему.