Наш Современник, 2002 № 12

— Что же сказать, что думать? — тихо жаловался мне как-то краснодарец, верный послушник нашей истории. — Просиявшее наше чувство при чтении самых русских книг, от печорских молчальников до Ивана Солоневича, на что натыкается? Часто хожу по всяким заведениям к людям, в которых я вроде бы должен найти сочувствие, и что? Сижу, разгорячусь, а когда поставят рюмочку коньяку (сейчас не боятся), в каком-то сиротском полете восторгаюсь величайшими деяниями и лицами в России, а потом плачу — чем кончилось? Цитирую князей, монахов, страстотерпцев русской веры и вижу, селезенкой чувствую: тебя слушают, кивают, а про себя думают: а зачем это на каждый день? Надо успевать за бегучим днем, карьере мешает. Они до того зависимы от этого козлинокопытного интернационализма, что им тяжело быть русскими, а некоторые уже и не соображают, в чем эта простая тихая русскость, и притом идейная. Переродились! И с какой легкостью они освобождаются от тебя, отпускают на волю как ненужного, щекочущего их служебные нервы. И при прощании уже жалеешь, что распускал крылья. Как много стало пустых русских людей, а в такой час трагедии — просто нерусских!

Русские потихоньку, помаленьку от всего своего отреклись. И не только от московского первосортного шоколада (заглатывая “сникерсы” и химические “баунти”), а от намоленного веками русского духа и самоуважения, которые глазами и осанкой смотрят на нас со старых фотографий. Померкло родовое сознание, историческое — тоже.

 

У нас тут один поэт все писал о красных тачанках, о железных рыцарях революции, а после 82 года вдруг заявил на собрании, что умерший недавно его отец был... “последним участником Ледяного похода” с Л. Корниловым. Мимикрия, паучья приспособленность ко всякой пыли, адское чутье к падению режима уже помогало не пугаться присутствовавшего на собрании генерала КГБ, ставшего членом Союза писателей. Поэт в те же мгновения продолжал вертеться волчком, едва стряхнув пыль с набеленных ботинок, издевался над теми, кто читает кубанскую старину:

 

Но ведь пишут пресерьезно,

как им дорог тот мирок,

и размазывают слезно

сопли жалостливых строк.

И откуда умиленья

вдруг холопская черта:

дескать,

были поколенья —

вам, чумазым, не чета!

А в подспудье мысли куцей

безнадежно-старый вздох:

“И без ваших революций

был наш мир совсем неплох...”

По знакомой мне аллее

проходя в который раз,

я нисколько не жалею

тех, кто здесь царил до нас.

 

Так же рифмач отзывался и о старой Москве.

Но вот песнопение И. А. Ильина: “...в этом стародавнем колодце русскости, и притом великорусской русскости, в этом великом национальном “городище”, где сосредоточивались наши коренные силы, где тысячу лет бродило и отстаивалось вино нашего духа... в этом ключевом колодце...” и т. д.

Так что полемизировать нам с рифмачами не о чем. Русский, прокли­нающий вековые кольца родного древа, пострашнее занесенных ветром чужаков.

В истинно русском обществе (если бы оно было у нас в городе) пакость выродка тотчас бы нарывалась на обструкцию (как это делают в обиде евреи), но русские (особенно творческие лица) уже не чувствуют оскорблений.

 

Сентябрь.

— Мама, — сказал я, — ты полежи, а я отлучусь часа на три, ключ оставлю Тане, она зайдет и посмотрит за тобой. Я съезжу в школу, где работал, это недалеко.