Нашествие

Елена удивлённо вскинула глаза, но не смогла уловить выражение его лица в колеблющейся тьме.

— Да-да. Клянусь.

Егошин дёрнул её за руку, втащил в коляску, Елена, придерживая у горла концы шали, упала на сиденье, оно со стоном пыхнуло, выпустило в прорехи пучки конского волоса и сена. Господин Егошин обернулся с ухмылкой:

— Признавайтесь, вы украли мои деньги? А драгоценности?

— Как вы смеете! — гневно возмутилась Елена. — За кого вы меня…

— Очень жаль, — хмыкнул муж. — Без денег нам придётся туговато. Поначалу.

Хлопнул вожжами и стал выводить клячу тёмными грязными переулками, которые знал, как крыса.

Елена с ужасом смотрела на столбы чёрного дыма, которые поднимались с окраин: Смоленск горел.

Вечером дворовые Несвицких ещё не говорили вслух то, что уже думали: баре дали дёру. Забрать остальных подводы не вернутся.

Все легли спать, не раздеваясь.

Матери бессонно таращились в сизую, движущуюся темноту с огоньком лампады. Шептали молитвы. Топорщили, как курица крылья, руки над спящими. Слушали безмятежное дыхание детей, храп стариков и настойчивое «вжик-вжик» — муж точил косу. Или топор. Или вилы. Так было в каждой избе. В поместье Несвицких ждали французов.

Шел Антихрист. Это знали все. Поп в церкви сказал. Бонапарт — Антихрист.

Что при этом делать — не сказал.

Было ясно только, что станут делать французы: грабить.

Ну а что делать, когда грабят? То-то.

На рассвете вдруг залаяли все собаки разом. Тоненько звенели дворовые шавки. Звонко — опытные охотники. Басом ухали сторожевые.

Все, кто был, стар и млад, прилипли к окнам.

Сперва услышали. Отдаленный гул, рокот, а над ними точно змейки огня — пронзительные трели. Чудище приближалось, обло и стозевно.

От рокота и хруста стали дребезжать на полках вложенные друг в друга пустые миски.

В имении графини Солоухиной укладывались. Были отперты комнаты, в которые не ступала нога полотёра последние лет двадцать. Были отперты сундуки, содержимое которых уж полвека не видело дневного света. А может, и долее. Кресло старухи Солоухиной пронзительно жаловалось на эволюции, которые ему устроили. Девка налегала на ручки и обдавала хозяйку запахом пота. Следом семенила ключница, поседевшая и состарившаяся при хозяйке. Княгиня деловито топорщилась из кресла, похожая на орлицу в гнезде. Глаза примечали всё.

— Машка! Соболей в штору завязывай! — кричала девке, которая встряхивала меха. — Да в оба гляди: что моль поела — бросай!

Проносилась сквозь поднятое мехами полынное облако.

— Егорка, мейсенский сервиз клади. Английский брось.

Колёса трещали по оголённому паркету. Дворовые уже выносили и укладывали в телеги связанные ковры. «Персидские — брать, турецкие — не брать».

Слуги носились по дому в съехавших париках. Девки покрикивали друг на друга. Слежавшиеся наряды испускали запах старья.

Старухи — хозяйка и ключница — глядели со смесью любви и грусти. Мода барыниной молодости.

— В этом я произвела фурор, — погладила жёлтый шелк. — Весь Версаль звал меня китайской императрицей.

Ключница кивнула с улыбкой:

— Ох, и хороша была.

Барыня махнула:

— Не брать.

Девка развернула парчовый роброн.

— В нём я играла в баккара у герцогини де Гиш.

— В Париже пошили, — вставила ключница.

— Брать? — приподняла девка.

Барыня отмахнулась раздражённо:

— Для кого копить?

— А невестка будет. Невестке, — зашептала ключница. — Перешить отдаст.

Солоухина глянула на неё пронзительно. Хмыкнула.

Девка нырнула в сундук, вынула следующее платье.

Под ним обнаружилась связка жёлтых писем.

Взор графини вдруг блеснул.

— А это что? Подай-ка.

Ключница положила письма ей на колени. Кивком услала прочь девку. Сама развернула, встряхнула, распялила перед хозяйкой платье из голубого шелка.

Та не ответила. Не смотрела. Крючковатые пальцы взволнованно перебирали рассыпавшиеся на коленях письма. Оборка чепца затряслась.

«От хахалей, — догадалась ключница снисходительно. — Старая греховодница, господи прости. Пожила, ох, пожила».

Встряхнула сильнее — платье громко зашуршало. Хозяйка подняла лицо. На нём было смятение. Лист в руке подрагивал. Подрагивали отвисшие губы.

Ключница встревожилась: как бы не удар опять. Барыня собрала губы:

— Что внук мой?

Ключница прижала платье к животу, удивлённо пожала плечами.

— Ну так вели к нему послать! — сердито крикнула старуха. — Брось ты тряпку эту уже! Дура ты старая! Жду его у себя. Без отлагательств.

Платье полетело обратно в сундук, ключница засеменила прочь.

— К Бурмину скачи, — велела дворовому мужику.

Тот тоже удивился. Замялся.

— Ждут не медля. Ну, чего встал?

— Кто знает, что там у них уже.

— Что?

— Вон, Шишкиных, говорят, растащили, Ивиных пожгли.

— Ну так это где! От нас далеко.

— Может, французы. Может, свои.

— Добро. Пойду доложу барыне, что ты волю её исполнить отказался. Так как трус.

— Ну погоди ты… Как ты сразу. Иду!

— Бежишь! — прикрикнула ключница.

По пути к крыльцу остановила управляющего:

— Шишкиных, грят, пожгли. Может, французы. А может, свои люди.

Тот не выразил сочувствия:

— Давно пора.

— Их пожгли, к нам придут.

— А к нам почто?

— Известно. Народ коль разгуляется… Уж без разбору пойдет.

— А барыня что?

Та вздохнула: