Нашествие

Никогда ещё графиня Солоухина не одевалась так внимательно. Вернее, внимательно — так. С наслаждением ощутила, как тело скользит в прохладный жёлтый омут платья. Как сразу потяжелело в плечах. Как колет коротко обстриженную голову парик. Как пахнет внутри рожка, которым она прикрыла лицо, пока старая служанка пудрила парик. Отняла рожок раньше времени, с наслаждением вдохнула пыльцу пудры.

На лице старой ключницы была светлая грусть: руки уж были не те, но сами помнили весь порядок. Давно это было.

— Не нюнь, — сурово одёрнула её барыня.

Ни на одно свидание, ни на один бал Солоухина не одевалась так тщательно.

— Подай шкатулку.

К груди холодно прикоснулось ожерелье. Мочки тянули вниз серёжки. Запястья были окованы браслетами. Пальцы стали тяжелы от колец и перстней. Старуха шевельнула ими, полюбовалась искрами. «В моё время умели любить бриллианты. Не то что теперь».

Ключница залюбовалась хозяйкой. Перехватила её взгляд в зеркале, расплылась в глупой улыбке. Взялась за ручки кресла.

— Подай трость, — приказала старуха, — да помоги подняться.

Наконец, опираясь на трость и старую свою компаньонку, выбралась на крыльцо. Во дворе было тесно от людей и телег с багажом. При появлении барыни все умолкли. На солнце бриллианты тут же загорелись. Шёлк светился. Тщедушная сгорбленная фигурка в этом пылающем платье и драгоценностях напоминала насекомое.

— Дети мои, — заскрипела в тишине. — Служили вы мне верно. Довольна вами.

Молчание стало глубочайшим. Даже лошади перестали фыркать, почуяв странное настроение людей.

— Враг скоро будет здесь. Вон телеги. Там мое добро. Берите себе что пожелаете. На память. И бегите, кто куда желает. Отпускаю.

Оперлась обеими руками на палку.

По толпе прошёл вздох. Толпа недоумённо закачалась.

— Я здесь остаюсь.

— Барыня… Матушка…

— Ступайте! Не гневите меня! Вон пошли!

И старуха поползла в дом, волоча за собой золотые надкрылья.

Старая ключница нагнала её в гостиной. Едва успела подставить кресло. Палка вывалилась, покатилась. Старуха упала в кресло, тяжело дыша.

— Барыня… матушка… Прошка! Сила! Сюда! Выноси барыню в кресле.

Мужики бросились. Схватились.

— Оставьте. Оставьте! — рявкнула, оттолкнула руки. — Сказано: ступайте.

— Едемте, матушка. Успеем. Лошади сильные.

Старуха перебила:

— Поставь кресло туда.

Ключница покатила его.

— Сюда. Стой. Разверни.

Старуха смотрела на портрет дочери. Роза в руке. Туманный взгляд.

Полуобернулась. Та топталась рядом.

— Ступай, Клавдия. Благодарю за всё. Ступай.

— Да куда ж я. Сама я старуха уж…

— Выбери подарок себе. Да ступай. Пора мне.

Некоторое время старая графиня слушала гомон и шум со двора. Ящики стучали, люди спорили, лошади протяжно ржали, колёса катили. Старухе было всё равно.

Она глаз не сводила с туманных глаз покойной дочери. Они постепенно стали темнеть, сливаться с лицом.

Было тихо. В ушах звенело. В окнах синел вечер.

Скрипнуло.

— Ты здесь? — буркнула барыня. — Дура старая. Чего тебе непонятно?

Ключница, семеня, шмыгнула.

— Да чего уж… Всё понятно… Чего тут не понять. Пожили. Пора.

Ухватила за край, кряхтя, стащила чехол. Открылся старый клавесин. Ключница подняла крышку. Села. Утёрла лоб. Вытерла ладони. Засунула платочек за пояс. В сумерках клавиши стали серыми.

Занесла над ними скрюченные пальцы.

— Руки не те, — пожаловалась весело, — да всё помнят.

Опустила обе пятерни. Зажужжала музыка. Зажгла махом люстры. Расставила столы для баккара. Наполнила залу гостями. Хозяйка, герцогиня де Гиш, махнула рукой, плеснув кружевами. Горками лежали бриллианты. Игроки смеялись и переговаривались. Дамы встряхивали кружевами на рукавах, протягивая руки, делая ставки. Лица набелены. Волосы напудрены. Мушки из чёрного бархата вырезаны мастью пик. Как он был хорош, проклятый! Красивее Потёмкина, красивее самого Гришки Орлова. Её ли вина, что не устояла?

Её, конечно, её.

Графиня Солоухина прикрыла глаза.

Карета Вельде — знаменитый на весь Смоленск рыдван — катила по лесной дороге и была под крышу заполнена счастьем. Вокруг заливались птицы.

Не просто счастьем. Оно было подогрето сознанием того, что остальные — в дураках. Все, кто смеялся. Кто презирал. Кто надменно смотрел сквозь или мимо. Кто улыбался в лицо, а отвернувшись — закатывал глаза. Все, все, все. И где они теперь?

Тряслись над добром, тряслись за свои жизни, за детей, за будущее, подсчитывали убытки, боялись французов, боялись собственных крестьян, маялись бессонницей, нервами, наживали жжение желудка и даже рак.

Удача впервые улыбнулась матери и дочерям так широко.

За рыдван давали двести рублей. Потом тысячу. Потом четыре. Дали бы и десять. Может быть. Но ни за какие деньги не получили бы.

Госпожа Вельде просто приказала Михайле ехать. И теперь сидела гордо, как герцогиня на троне собственного княжества. «Всё своё ношу с собой», — она впервые чувствовала спокойное достоинство этого девиза. Мимо мелькали стволы, тени, свет. Карета покачивалась. Дочери покачивались. Катя смотрела в окно справа. Лиза — слева.

Бег лошадки застопорился. Замедлился. Карета катила шагом. Дочери переглянулись. Госпожа Вельде опустила окно. Высунулась: