Наши нравы

В зале воцарилась могильная тишина. Публика, до этого равнодушная к подсудимому, будто прониклась торжественностью минуты. Все точно поняли, что должен переживать в эту минуту подсудимый, и взглядывали на изможденного, исхудалого неудачника, дожидавшегося решения.

Евдокия совсем побледнела и с трепетом ждала чтения. Петр Николаевич Никольский сидел угрюмый, а Прасковья Ивановна утирала слезы, заранее оплакивая бедного человека. Даже Евгений Николаевич насупился и ждал приговора с некоторым нетерпением. Он знал, что Трамбецкий невинен.

Но вот старшина заседателей стал читать первый вопрос… Трамбецкий пристально смотрел ему в лицо. По выражению лица он хотел узнать решение. Секунды казались ему вечностью.

— Нет, невиновен! — послышался отчетливый голос старшины.

Крик радости раздался наверху. Это вскрикнула Прасковья Ивановна. С Евдокией сделался обморок. Один Трамбецкий только не выразил особенной радости. Он крепко пожал руку защитника, но говорить не мог.

Через полчаса Трамбецкий уже был у Никольского и, обнимая Колю, зарыдал. Прасковья Ивановна давно утирала слезы, да и сам Никольский поторопился выйти в другую комнату.

— Теперь, Коля, ничто нас не разлучит…

— Мы уедем отсюда, папа, да?

— Уедем, уедем, родной мой, и как можно скорей. Петр Николаевич — наш друг — обещал мне… Мы будем жить в деревне… Там так хорошо…

Трамбецкий вдруг улыбнулся какой-то скорбной улыбкой и схватился за грудь…

— Папа, папочка… что с тобой?.. папа! — крикнул мальчик.

— Ничего… не бойся… Это пройдет… Мы уедем… там…

Он больше продолжать не мог. Кашель душил бедного человека.

Никольский уложил его на диван; начался пароксизм лихорадки.

— Александр Александрович, что с вами? Вам нехорошо?

— Неужели ж… мне уже пора умирать?.. Теперь, когда впереди жизнь с Колей… Нет… это было бы ужасно!.. — отчаянно проговорил старый неудачник, беспомощно прижимая руки к груди.

Никольский его утешал, а сам, глядя на Трамбецкого, думал, что не жилец он на свете.

К ночи Трамбецкому сделалось хуже. Приехал доктор и так угрюмо покачал головой, что Никольский тихо спросил:

— Разве он так плох?

— Совсем плох… Дни его сочтены! — проговорил доктор.

Коля ничего этого не знал и осторожно заглядывал в комнату, где лежал отец.

— Папа… Тебе лучше?..

— Лучше, лучше, милый мой!.. — шептал отец, и горячие слезы лились из его глаз…

— Ты, Коля, не беспокой папу. Ему заснуть надо! Да и тебе пора спать! — проговорил Никольский.

— Я уйду! — покорно проговорил мальчик, целуя свесившуюся исхудалую руку своего любимого, дорогого отца.

VII

МОЛОДЫЕ

Писарек, оказалось, подал Савве Лукичу недурной совет. Прошло две недели со времени их свидания, — и уже Савва Лукич снова поднял голову и злобно радовался, что он утрет нос Хрисашке. Он имел свидание с немцем Готлибом, с Каролиной Карловной, с камердинером его превосходительства, и через две недели состоялось решение о новом рассмотрении вопроса о концессии, ввиду кое-каких дополнительных сведений, собранных по этому делу.

Сам Егор Фомич приехал к Леонтьеву с повинною и объявил ему это приятное известие.

— Я так рад, так рад, что дело это теперь, кажется, будет за вами.

— Спасибо, любезный человек. Будь спокоен, каяться не будешь, только поскорей бы подписали это дело.

Опять повысились фонды Саввы Лукича. Снова в кабинете его появились те самые прихлебатели, которые было оставили Савву Лукича. И он так рад был этому, что не гнал в шею этих людей, хотя и презирал их. Опять кредит Саввы Лукича поднялся, когда узнали, что концессия будет получена им.

Савва Лукич хлопотал с обычной энергией, возвращался домой только к обеду и заставал у себя нескольких человек посетителей. Опять ему глядели в глаза и подхватывали его слова. Опять мужик швырял деньгами.

Борис Сергеевич имел с тестем объяснение. Вскоре после известия о разорении Саввы Лукича Борис Сергеевич приехал к Леонтьеву. Молодой генерал был взволнован, решившись приступить к объяснению насчет приданого.

— Здорово, Борис Сергеевич, как живешь? Как поживает Дуня?..

— Благодарю вас, Савва Лукич…

— Да ты никак, Борис Сергеич, как будто растроен, ась? Али и тебя смутили толки насчет меня?..

— Вы сами поймете, Савва Лукич, очень хорошо, что, собственно говоря, я лично не могу смущаться никакими толками, но что…

— Да ты не виляй, генерал… Брось свою канитель, а говори толком. Приданое, что ли, хочешь получить?

— Вы знаете, что не я хочу получить…

— Разве Дуня тебя послала, что ли?

— Моя жена не посылала. Она слишком молода, чтобы понять всю важность…

— Да прошу тебя, не финти. Пока я буду вам платить проценты на остальной капитал, а ужо, — вот только дай передохнуть, — и капитал отдам. Нешто я Дуню обижу?.. Ты только ее не обидь… Ты не сердись, а я слышал, будто она, сердешная, что-то грустит… Что с ней?..

— Кажется, ничего…

— То-то ничего… Дуня ведь — золотое сердце. Обидеть ее впрямь легко… Она такая тихая да послушливая…