Наследие Божественной Орхидеи

Боливар рассмеялся. Он смеялся так же, как смеялся с другими актерами и танцорами, пока они играли в карты и пили ром из чайных чашек.

– Даже я не настолько хорош. К тому же нельзя это понять так быстро.

– Нет, я знаю об этом уже три месяца. Ты не почувствовал?

Его брови взлетели вверх. Брюки были еще расстегнуты. Он сунул свой влажный вялый пенис назад и застегнулся.

– Ты уверена, querida[45]?

Ей не понравилась его реакция. Не понравилось, как он отстранился от нее, словно она превратилась в зажженную спичку и он боялся обжечься.

– Ты расстроился.

– Нет! – Он поцеловал ее скулы. Нос. Поцеловал левый глаз, затем правый. Мать всегда ей говорила: когда мужчина целует твои закрытые глаза, он тебе лжет. Она поверила Изабелле Монтойя Буэнасуэрте по единственной причине: ее мать всегда была слишком набожной, чтобы быть суеверной, но эти слова она произнесла так, словно они были ее личным проклятием.

– Я в восторге. – Он сжал ее плечо, зарываясь пальцами в норковый мех, его глаза смотрели ласково. – Признаюсь, это произошло раньше, чем я ожидал, но мы справимся.

– Хорошо, – прошептала она.

Он поправил брюки, заправив рубашку за узкий пояс.

– Не жди меня, дорогая. В салоне играет Федир, а он мне задолжал.

Боливар проводил ее в каюту, поцеловал в лоб и помчался по коридору.

Орхидея наполнила ванну. Скользнула в одну из мягких шелковых рубашек Боливара. Ей хотелось чувствовать его запах и во сне.

Так ли реагируют мужчины, узнав о беременности жены? Несколько лет спустя, когда она носила своего второго ребенка, Луис Освальдо Галарса Пинкай плакал и целовал обнаженный живот Орхидеи. Он никогда не целовал ее в глаза.

Она проснулась от металлического звона, какой, по ее представлению, могли бы издавать звезды, если бы было слышно, как они мигают. Было далеко за полночь, она протянула руку через смятые простыни, но Боливар еще не вернулся.

Какое-то тянущее ощущение сдавило ей низ живота, и, испугавшись, не случилось ли что с ребенком, она натянула толстый халат и тапочки и отправилась на поиски Агустины. Ее крепкие настои всегда ее успокаивали.

Но в лабиринте внутренних помещений Орхидея свернула не туда. Она вошла в салон, дверь была приоткрыта. Стол без игроков. Карты брошены на зеленое сукно, потухшие сигары в стаканах для коктейля. Она не стала бы задерживаться, если бы не глубокий, скорбный крик наслаждения, который был ей хорошо знаком.

Она чувствовала себя невесомой, хрупкой, опустошенной. Если бы она все еще стояла на корабельной палубе, ирландские морские ветры сдули бы ее. Боливар стоял со спущенными до лодыжек брюками. Одной рукой он задрал себе рубашку, другой удерживал девушку. Та стояла на коленях, принимая его глубоко в свое горло, как умела делать только Мишка, Московская Пожирательница Мечей.

Она была хорошенькой, белой, словно сливки, с широко открытыми глазами, как будто ее только что ущипнули за задницу. Она смотрела на него, наблюдая, как он все дальше запрокидывает голову.

И тут он заметил Орхидею, как будто она была призраком в углу. По крайней мере, у него хватило такта остановиться, запнуться и крикнуть:

– Это совсем не то, что ты думаешь!

Что она на самом деле думала? Что сделал ее муж, который трахнул ее на открытой палубе за несколько мгновений до того, как узнал, что станет отцом? Вознаградил себя выпивкой. Другой женщиной.

Мишка вытерла распухшие розовые губы матерчатой салфеткой, встала и попыталась проскользнуть мимо нее.

Впав в ярость, Орхидея схватила девушку за горло и прижала к стене. Она была такой хрупкой, эта девушка, глотавшая огонь и металл. Наклонившись ближе, Орхидея прошептала:

– Если ты кому-нибудь расскажешь или если я увижу тебя здесь снова, я отравлю все, к чему ты прикасаешься губами, пока в твоем горле не останется ничего, кроме дыр.

Мишка пробормотала что-то по-русски. Проклятие, извинение. Как бы то ни было, испугавшись гнева Орхидеи больше, чем презрения Боливара, девушка убежала.

– Орхидея, пожалуйста, – быстро пробормотал он. – Не сердись на меня.

Он продолжал в том же духе, тащась за ней, как побитая собака, всю дорогу до их каюты, где он умылся, а затем лег в постель рядом с ней. Она отключилась от окружающего мира, свернувшись тугим калачиком, словно хотела исчезнуть.

– Я страшно испугался, – прошептал он ей на ухо. – Эта новость привела меня в ужас.

Она знала, что не должна позволять ему прикасаться к себе. Знала, что должна швырнуть все его вещи в ванну и сжечь. Знала, что достойна лучшего. Такого мира, какой он обещал.

– Я слаб. Ужасно слаб, Орхидея. Когда тебя нет со мной, я никто. Пожалуйста, я не смогу жить, если ты меня не простишь.

Тогда она обернулась. Они посмотрели друг на друга. Он казался таким крепким, таким сильным. Но именно тогда, когда ее сердце разбилось, она поняла, что он сделан из более хрупкого материала, чем она.

– Не понимаю, что со мной не так. Я не хотел причинить тебе боль.

Он не хотел причинить ей боль, как алкоголик не хочет выпить.

Но она ничего не сказала. Боливар в отчаянии прижал ее к себе. И тогда она впервые поняла, что ей нравится, когда он испуган.