Наследник императора

– Я заплачу, – глухо ответил Приск.

Деньги он взял в долг у Гермия – под такой процент, что лучше и не вспоминать.

Если не найдут они золота в горах, то лучше и не возвращаться с войны – так сказал Кука.

* * *

Поминальную трапезу устроили в доме Урса, в комнате, что прежде снимала Кориолла. Приск снова арендовал эту каморку, расплатился деньгами Валенса. Почти как прежде – только нет уже Валенса в живых, а вместе с Кориоллой в комнатке будет ютиться еще и Мышка. Рабу Приму место оставалось только на тощей подстилке на лестнице. Галку Приск оставил у булочника, разрешив драть лентяя немилосердно, хотя обычно бывал милостив и к рабам, и к новобранцам.

– Из лагеря завещание Луция привезли, – сказала Кориолла, когда трапеза была уже закончена и все сидели молча.

Кука, правда, порывался два или три раза пошутить, но Кориолла всякий раз глядела на него с упреком, и бывший банщик замолкал: римский обычай шутить на похоронах был Кориолле явно не по душе. Малыш, мрачный и молчаливый, надирался неразбавленным массикским и, казалось, не хмелел, только становился еще мрачнее.

Лишь когда Прим принес легионерам новый кувшин вина, посыпались шутки.

– Луций храбро дрался за наш лагерь! – сказал вдруг Молчун и грохнул кубком о стол так, что бокал Приска слетел на пол, и вино разлилось.

– Пустите меня на сцену, я должен убить дака! – Кука очень похоже изобразил голос погибшего и не менее удачно заменил стену на сцену.

Все нехотя рассмеялись. Все – кроме Малыша.

– У нас массикского целая амфора, – похвастался Кука и сам подлил в чаши. Поднял с пола упавший кубок Приска, тоже налил. Все уже пили неразбавленное, горячая вода, принесенная Примом, остывала в ковшике.

– Суровый Валенс… Кое-кому будет не хватать его палки… – хмыкнул Фламма, очень довольный двусмысленностью шутки.

– А я никогда не забуду его переливчатый пердеж! – воскликнул Кука, решив, что пора ввинтить заранее заготовленную шутку, а вернее, украденную строчку у известного поэта.

– Вообще-то Валенс всё больше рыгал… – заметил с пьяной грустью в голосе Тиресий.

* * *

Когда друзья разошлись (отправились ночевать в лагерь, не желая платить за комнату в таверне), Кориолла положила перед мужем свиток с завещанием брата.

– Прочти, – сказала она.

– Может быть, потом? – замялся Приск.

– Прочти, – повторила она.

Было ясно: Кориолле известно, что именно написал ее брат.

Центурион сломал печать и прочел:

– Он завещал отцовское поместье мне.

– Гай… – Кориолла кашлянула: то ли слезы мешали говорить, то ли сами слова произнести было трудно. – Поместье не слишком дорого стоит, но земля там хорошая.

– Его же вроде Валенс брал в аренду? – напомнил Приск. – На пять лет. Правда, так ничего и не заплатил.

– Ты бы мог землею сам заниматься.

– Лет через пятнадцать, – попытался усмехнуться центурион.

– Выйди в отставку! – Глаза Кориоллы сверкнули, и требовательные нотки, каких прежде Приск никогда не слышал, прозвучали в голосе дочери ветерана.

– Невозможно.

– У тебя ран на теле… столько-столько… – Она замотала головой и зло стерла ладонью побежавшую по щеке слезу. – Разве легион не может тебя отпустить?

– Раны не тяжелые.

– Скажи, что рука болит. Она ведь болит, да?

Разумеется, он мог бы изобразить, что пальцы левой руки больше не способны держать щит. Да и про боль – это почти не вранье: старая рана на плече ныла в холода. Но даже представить – что он явится к легионному медику Кубышке и начнет рассказывать про больную руку, – Приск не мог.

– Ни за что! – отрезал он.

– Уйди из легиона!

– Нет!

– Ты – как Валенс!

– Что ты мелешь! Да я… Я для тебя сделаю такое, что никакой Валенс никогда не сможет! Я из кожи рвусь, лишь бы добыть тебе и нашей малышке достойную жизнь, лишь бы вернуть свое право вновь именоваться римским всадником. Чтобы ты стала законной женой, а девочке в будущем – радость в жизни, а не жалкие крохи. И сын, если родится…

– Да что ты сам бормочешь такое! – закричала вдруг Кориолла, вскочив. – Молчи! Не смей! Молчи! Да ты знаешь, как я эту зиму жила? Мне уж все уши прожужжали: умер, погиб, не вернется… В пекарне в долг хлеб не давали, в лавке зерновой хозяин долг записывал, но на прощание всегда щипал либо за локоток, либо за зад. Вонючая сучка эта из лупанария записочки присылала: приходи, как родишь! Вот… – Кориолла примолкла, будто споткнулась, явно пропустив кусок фразы и продолжала: – И на улице всякий наглец считал, что можно сзади ладонью погладить, потому как уже ничья, уже почти ничего не значу… Прим рядом ходил – телом меня заслонял. А потом я и вовсе из дома боялась высунуться. Гай, ох, Гай… тебе этого не понять. Знаешь, что это такое: когда от гордости униженной в душе так все и кипит? И бить по наглым рожам случалось. И ты меня вновь на этот ад оставить хочешь? Да? Только уже не в доме своем, а в комнате съемной?

Приск почувствовал, как щеки его пылают, в горле ком, и сейчас указала бы она: вот этот приставал и щипал, а тот скалил зубы да шептал непристойности – выхватил бы меч да убил.

– Жену всадника никто оскорблять не станет, – сказал глухо.