Наследство

— Я не считаю себя глупышкой и вижу, что и вы тоже не считаете себя, А раз я живу тут не по доброй воле, то получается, что и у вас что-то не того… Разве не так?

Надя вытерла обрывком газеты руки, долгим взглядом посмотрела на Манефу, а та вроде и не заметила пристального внимания к себе, ловкими пальцами хирургической сестры разделывала рыбью голову.

— Прежде чем ответить, я хотела бы узнать, какая это недобрая воля держит вас здесь? Меня ничто не удержало бы, если бы я не захотела.

— Эх, Надежда Игнатьевна, вы вроде и постарше меня, а наивности в вас, как в ребенке. Не обижайтесь, дура я, что думаю, то ляпаю.

— Что вы, это по мне…

— Да, навязалась мне на шею родничка. И какая она родничка? — Манефа сбегала за марлевую занавеску, принесла чайник. — Я даже не пойму, кем она мне приходится. Мамина будто бы сестра, значит, тетка. Разыскала меня в детском доме. Я и думать не думала, что она у меня есть. А с папой и мамой что-то случилось, я и не знаю, и не помню. Жила бы я там, как все, если бы она не оказалась. Забрала она меня, выучила. Ох и навязалась на мое горе. Если бы не она, пошла бы я на фронт, это уж обязательно. Так готовилась, так хотела.

— Что же это за старуха? И где она?

— Аптекарша у нас в больнице. Так и живем: куда она, туда и я, куда я, туда и она. Разве жила бы я здесь, если бы не она? В города ее не пускают, а стало быть, не пускают и меня.

— Ерунда какая-то! — Надя задумалась. — Да… А вот я сюда приехала по своей воле. Ни к кому никакой цепью не привязана. Хотя… Хотя, признаюсь, и надо мной висит нечто обязательное.

— Вот-вот… Я чувствовала это.

— Нет, вовсе не то, о чем вы думали. Был у меня человек, первый в жизни. Известный хирург, да и в летах уже. — Надя опять задумалась, встала, подошла к окну — была у нее такая привычка, вроде ждала кого-то. За окном стоял северный серебряный вечер. Приглушенные тона света и ночи боролись между собой и не могли победить друг друга. — Сказал он мне однажды, — в голосе Нади слышалась та грусть, которая не оставляет надежд, — «Малышка, — так он звал меня, — если хочешь что-нибудь стоить, не бойся самостоятельно мыслить. Самостоятельной работы не бойся».

— Вы и бросились на самостоятельную?

— Отчасти, может быть. И вина какая-то перед ним. Стыдно, неловко легко жить, когда его нет. Ну и свои принципы… — Она не досказала, замолчав.

Вино все же допили. Манефа подошла к окну, встала рядом с Надей. Вздохнув, заговорила:

— Ночи-то у нас почти что белые, чуть-чуть бы им посветлее быть, так были бы настоящие… — Помолчала. — Сейчас что… Сейчас еще жить можно. Да и отпуска скоро. Отвыкли уже от отпусков. Эх, махну куда глаза глядят. А то и не вернусь, брошу к чертям старуху.

— Что вы все бежать собираетесь? Только это и слышишь.

— Дотяните до осени… Ох как прикатит, как задождит, а потом зима навалится — тут уж закукуешь. Все заметет, все забуранит, Из четырех дорог разве только одна под ноги ляжет.

— Четыре дороги?

— Ну да, из нашей больницы четыре дороги. Как-нибудь я свожу вас на горку. Все дороги можно сразу увидеть, все, кроме одной. Одна, первая, от станции. Да вы ее уже знаете, по ней приезжают и уезжают. Вторая — до села. По ней идут в магазин, в казенку, в загс — расписываться и разводиться, в церковь и в клуб. И еще на кладбище. Последний путь. А третья — вдоль берега реки, вниз и вверх. По ней идут больные, по ней ездим и мы, если приходится: где роды, где увечье. Тоже не так чтобы веселая дорога. — Манефа замолчала, отошла от окна.

— Ну, а четвертая?

— Четвертая… Эта дорожка плохо натоптана. Она начинается возле нашего дома, уходит в лес, в густую чащу. Эта дорога самая милая, самая скрытная. Идешь по ней — трава к ногам ластится, тетерева прямо из-под ног взлетают, фырчат. В другое время сердце бы разорвалось от испуга, а ты смеешься, тебе весело. Белки ее перебегают у тебя под носом, не боятся, зайцы, не сворачивая, улепетывают впереди тебя.

— Ну?

— Это тропа влюбленных. Птица и зверь не боятся влюбленных. Эта дорога святая. Да не всем удается на нее ступить. С кем и кому? Война… А кончилась, вроде бы прихлынули солдаты, да и офицеры тоже. Но теперь, замечаю, опять начинают разлетаться.

Манефа снова подошла к окну, вгляделась в сумеречную поляну. Через нее кто-то бежал. «Лизка! — узнала она. — Что-то случилось… Неужели с Долгушиной?» Взглянула на доктора, та стояла задумавшись, ничего не подозревая.

«Боже мой! — в отчаянии подумала Манефа, — еще ничем не приросла, и такое. Не жилец она здесь, не жилец…»

К вечеру Дарье Долгушиной стало хуже: лицо горело, будто перед жаркой печью, а ноги и руки сводило от холода, как бывало, когда приходилось полоскать ворох белья в зимней студеной реке. В памяти то и дело накатывались провалы, от этого все вокруг раскачивалось, ускользало и снова появлялось.

Память возвращалась, Дарья чувствовала под собой твердую кровать, и в голове начинали лихорадочно метаться мысли, отрывочные и беспорядочные.