Настигнут радостью. Исследуя горе

Кому-то это покажется едва ли не жестоким: ее смерть откладывалась достаточно надолго, чтобы Джек успел самозабвенно полюбить ее; она успела заполнить собою весь его мир как величайший из даров, врученный ему Богом, – и умерла, оставив его одного в том самом месте, что сама же создала для Джека своим присутствием в его жизни.

В этом излиянии мучительного горя многие из нас обнаружат, что отлично понимают, о чем идет речь. Те из нас, кто проходил этим самым путем или идет им сейчас, читая книгу, обнаружат, что мы все-таки не одни – не настолько одиноки, как нам казалось.

К. С. Льюис, написавший столько кристально ясных и верных книг, мыслитель, чей острый ум и четкость изложения помогли нам понять столь многое, этот убежденный и ревностный христианин – и он тоже с головой утонул в круговерти мыслей и чувств и слепо, ощупью искал поддержки и наставления в бездне горя. Как мне жаль, что его самого не одарили именно такой книгой! Если мы не находим утешения в мире вокруг нас и не обретаем облегчения, взывая к Господу, самое меньшее, что может сделать для нас эта книга, – это помочь нам встретить горе лицом к лицу и «понимать чуть менее неправильно».

Для дальнейшего чтения я порекомендую: «Джек: К. С. Льюис и его время» Джорджа Сэйера (George Sayer. Jack: C. S. Lewis and His Times. Harper & Row, 1988; Crossway Books) в качестве лучшей из имеющихся биографий К. С. Льюиса; биографию моей матери за авторством Лайла Дорсетта «И пришел Бог» (Lyle Dorsett. And God Came In.

Macmillan, 1983); а также, возможно, слегка погрешив против скромности, посоветую мою собственную книгу, «Предпасхальные земли» (Lenten Lands, Macmillan, 1988; HarperSanFrancisco, 1994), позволяющую взглянуть на нашу семейную жизнь изнутри.

Дуглас Г. Грешем

Часть 1

Никто никогда не говорил мне, что горе так похоже на страх. Я не боюсь – но ощущение такое, будто мне страшно. Подташнивает, я не нахожу себе места, зеваю. То и дело сглатываю.

А то еще кажется, будто слегка захмелел – или оглушен. Между мною и миром словно натянуто незримое одеяло. Мне трудно вникнуть в то, что говорят. Или, может статься, неохота вникать. Неинтересно. Однако ж мне хочется, чтобы рядом со мной кто-то был. Я страшусь тех моментов, когда дом пустеет. Если бы только люди говорили друг с другом, а не со мной.

Бывают минуты, когда, совершенно неожиданно, некий внутренний голос пытается убедить меня, будто не все так плохо, ну, не конец света же, как-никак. В жизни человеческой есть еще много всего помимо любви. Ведь был же я счастлив до того, как познакомился с Х. У меня полным-полно так называемых «внутренних ресурсов». Да полно, все как-то справляются, справлюсь и я. К голосу этому прислушиваться стыдно, но в первые минуты кажется, будто говорит он вполне разумные вещи. И тут в сердце вонзается раскаленное воспоминание и весь «здравый смысл» сгорает, как муравей в топке.

А тогда ударяешься в противоположную крайность – впадаешь в слезливость и в пафос. В сентиментальную слезливость. Пожалуй, я предпочитаю моменты мучительной боли. Они, по крайней мере, чисты и честны. В жалости к самому себе купаешься, барахтаешься, упиваешься отвратительным липко-сладким наслаждением – гадость та еще. А в результате я начинаю неправильно воспринимать саму Х. Стоит поддаться такому настроению, и уже через несколько минут я подменю настоящую женщину какой-то куклой, над которой можно всласть порыдать. Слава богу, воспоминания о ней по-прежнему слишком сильны (не ослабнут ли они со временем?), чтобы мне это сошло с рук.

Ведь Х. была совсем не такая. Она обладала умом гибким и мощным, и стремительным как леопард. Обуздать его не могли ни страсть, ни нежность, ни боль. Ум этот безошибочно чуял легчайший запашок лицемерия или слезливости – прыжок, и ты сбит с ног прежде, чем успеешь понять, что происходит. Сколько дутых пузырей моего самомнения она проткнула! Я скоро приучился не нести перед ней чушь, разве что чистого удовольствия ради – вот, еще одно раскаленное воспоминание! – чтобы она вывела меня на чистую воду и обсмеяла. В жизни я не валял дурака меньше, чем в роли возлюбленного Х.

А еще никто никогда не говорил мне, что горе лениво. Кроме как на работе – там-то мотор вроде бы тарахтит как обычно – мне нестерпимо самое пустячное усилие. Не то что писать – даже письмо прочесть, и то для меня чересчур. Даже побриться. Да какая теперь разница, гладкая у меня щека или колючая? Говорят, несчастного нужно всеми способами отвлекать от собственного горя, чтобы не замыкался в себе. Смертельно уставший человек, если озябнет холодной ночью, будет лежать и дрожать, но не встанет поискать еще одно одеяло. Вот так же и я. Нетрудно понять, почему одинокие люди становятся сперва неряшливы и, наконец, грязны и отвратительны.