Настигнут радостью. Исследуя горе

Мы оба это знали. У меня были свои горести, не ее; у нее – свои, не мои. Ее горести завершились, когда мои – достигли апогея. Мы разъезжались разными дорогами. Эта жестокая правда, эти жуткие правила дорожного движения («Вам, мадам, направо, – вам, сэр, налево») – лишь начало разлуки, которая именуется смертью.

А разлука эта, полагаю, ждет всех. Я привык думать, что мы с Х. отторгнуты друг от друга в силу трагического стечения обстоятельств. Но, по всей видимости, такая же участь ждет всех любящих. Однажды она сказала мне: «Даже если бы мы оба умерли одновременно, вот так же лежа рядом, бок о бок, как сейчас, мы так или иначе оказались бы разлучены – то, чего ты так боишься, все равно случилось бы». Конечно же, она не знала доподлинно – как и я. Но она была при смерти – и близка к тому, чтобы угадать правильно. Она часто цитировала: «В край одиночества – одна»[147]. Говорила, что именно это и чувствует. Ведь иначе просто быть не может! Время, пространство и тело – вот то, что свело нас вместе; телефонные провода, посредством которых мы общаемся. Обрежьте один – или сразу оба. В любом случае разговор оборвется, верно?

Разве что вы допускаете, что провода эти тут же заменят на какие-то другие средства коммуникации – совершенно от них отличные, но выполняющие ту же работу. Но тогда какой смысл обрывать прежние? Или Господь – шут, который выхватит у вас из рук суповую тарелку, чтобы в следующую секунду заменить ее на другую такую же, с тем же самым супом? Даже природа так не паясничает. Она никогда не играет в точности одну и ту же мелодию дважды.

Терпеть не могу людей, которые твердят: «Смерти нет» или «Смерть не имеет значения». Смерть есть. Все, что есть, имеет значение. Все события имеют последствия, и все, что происходит, и все последствия – непреложны и необратимы. С тем же успехом можно сказать, что рождение не имеет значения. Я гляжу вверх, на ночное небо. Во всех необъятных пространствах и временах, если бы мне позволили обыскать их, я нигде не увижу ее лица, не услышу ее голоса, не почувствую ее касаний – что может быть бесспорнее? Она умерла. Она мертва. Так ли сложно запомнить?

У меня нет ни одной ее хорошей фотографии. Я не могу разглядеть ее лица даже в воображении. Зато стоит мне ночью закрыть глаза, и случайные черты какого-нибудь незнакомца, замеченного в толпе нынче утром, возникают передо мною вживе, во всех подробностях. Разумеется, объясняется это очень просто. Мы видели лица близких такими разными, с любого ракурса, в любом свете, видели столько их выражений – в моменты бодрствования и сна, смеющиеся, плачущие и задумчивые, за едой и за разговором, – что все эти впечатления теснятся в памяти одновременно и взаимоуничтожаются, сливаются в расплывчатое пятно. Но голос ее – по-прежнему живой. Я помню голос – голос, от которого того и гляди разрыдаюсь, как ребенок.

Часть 2

Я впервые оглянулся назад и перечитал эти записи. Они меня ужаснули. По моим разглагольствованиям кто угодно решит, что смерть Х. важна только потому, что подкосила меня. А она сама, с ее чувствами, словно бы и ни при чем. Или я позабыл тот горький момент, когда она воскликнула: «И ведь было столько всего, ради чего стоит жить!»? Счастье пришло к ней довольно поздно. Она бы не пресытилась им и за тысячу лет. Ее восприятие радостей чувства, интеллекта и духа не утратило свежести новизны. Она умела оценить по достоинству все, что ей дается. Никто другой на моей памяти не любил столько всего сразу – и так сильно. Благородный голод, так долго не знавший утоления, наконец-то получил подобающую ему пищу – и почти тотчас же ее отняли. Судьба (или что бы то ни было) просто-таки обожает создать великий талант, а затем взять и оставить его ни с чем. Бетховен оглох. Подлая шутка, по нашим меркам; проделка злобного идиота.

Мне надо больше думать о Х. и меньше о себе. Да, звучит отлично. Но есть одна загвоздка. Я о ней думаю почти всегда. Думаю о фактах, связанных с Х., – о ее подлинных словах, взглядах, смехе, поступках, но отбирает и компонует эти факты мой собственный разум. Не прошло и месяца после ее смерти, а я чувствую, что уже запущен тот медленный, предательский процесс, который постепенно превратит Х., о которой я думаю, в воображаемую женщину. На основе фактов, разумеется. Я не привнесу никакого вымысла (по крайней мере, надеюсь, что так). Но разве составной образ не будет неизбежно становиться все больше и больше моим собственным творением? Уже нет реальности, чтобы меня сдерживать, чтобы меня одергивать, как часто и неожиданно делала настоящая Х., будучи насквозь собой, а не мной.