Настоящая любовь

Я знаю, что на листе появились новые подтеки, от новых слез. Но мне не удается остановить их. Когда я наконец поднимаю глаза на Джесса, у него глаза на мокром месте. Он обнимает меня за спину и крепко прижимает к себе. Боль, которая разливается между нами, до такой степени остра, что о нее можно порезаться, до такой степени тяжела, что может утопить нас.

– Что ты делала на крыше? – снова спрашивает он, на этот раз мягче, добрее.

Переведя дух, я рассказываю ему об этом.

– Все говорили, что ты умер, – начинаю я. – А я была убеждена, что они все ошибаются и что ты стараешься вернуться домой, ко мне. Просто я знала это. Поэтому однажды, когда я больше не могла терпеть, я пошла на крышу и увидела узкую полоску океана, и я… Я была убеждена, что ты доплывешь до берега. Я взяла твой бинокль и… я стояла там, глядя на полоску береговой линии, ожидая, пока ты появишься на поверхности воды.

Джесс смотрит прямо на меня, ловя каждое слово.

– Меня нашла Мари и сказала, что ты не приплывешь. Что ты вот так просто не появишься на пляже. Что ты умер. Она сказала, что я должна посмотреть в лицо правде и справиться с этим. И я справилась. Но мне было так тяжело, как никогда. Я не была уверена, что выдержу и дня. Иногда я жила час за часом. Никогда я не бывала в таком смятении и никогда до такой степени не чувствовала себя самой собой.

Джесс прижимает меня крепче, обнимает меня.

– Ты понимаешь, что мы оба смотрели на один и тот же океан, выискивая друг друга? – говорит он.

Закрыв глаза, я думаю о том, как он ждал меня. Я вспоминаю, что я чувствовала, когда ждала его.

– В машине я подумал, что могу заглянуть в тот конверт и отыскать кое-что, сувениры и фотографии, что я могу показать тебе, как счастливы мы были вместе. Я думал, что смогу убедить тебя в том, что ты ошибаешься. Что мы – те же, что были тогда, когда любили друг друга. Что мы созданы для того, чтобы быть вместе. Но знаешь что я понял?

– Что? – спрашиваю я.

– Я ненавижу твою прическу.

Я отстраняюсь от него, а он смеется.

– Я понимаю, такое услышать не слишком приятно, но это правда. Я смотрел на твои старые фотографии, где ты с роскошными длинными волосами, а мне всегда нравилось, что они на самом деле не светлые, а каштановые. То есть мне нравились твои волосы. А теперь я вернулся, а ты подстриглась и окрасилась в блондинку, знаешь, возможно, это должно было мне понравиться, но, сидя в машине, я подумал: «Ей нужно снова отрастить волосы». А потом подумал: «Ну, постой, ей же нравится такая прическа».

– Да, нравится! – язвительно говорю я.

– Именно об этом я и говорю. Теперь ты такая. Блондинка с короткой стрижкой. У моей Эммы были длинные, светло-каштановые волосы. А теперь это уже не ты. Я не могу, глядя на тебя, не замечать твоих волос. Я должен видеть тебя такой, какая ты сейчас. Прямо сейчас. Сегодня.

– И тебе не нравится моя прическа, – говорю я.

Джесс смотрит на меня.

– Я уверен, что она прекрасна, – говорит он. – Но все, что я вижу в данный момент, – это то, что она не та, какой была раньше.

Прислонившись к нему, я прижимаюсь щекой к его груди.

– Той Эмме, которую я знал, нравилось жить в Калифорнии, ей хотелось оказаться как можно дальше от книжного магазина ее родителей. И ей не хотелось где-нибудь осесть, по возможности не объехав весь мир. Ей нравились крохотные пузырьки с шампунем в отелях и запах аэропорта. Она не знала, как сыграть хотя бы одну ноту на пианино. И она любила меня, и только меня, – говорит он. – Но я полагаю, что это уже не ты.

Я, не глядя на него, качаю головой.

– И мне следует перестать делать вид, что ты – все такая же. Особенно в связи с тем, что… я тоже стал другим. Я знаю, создается впечатление, что я не понимаю этого, но это не так. Я знаю, что изменился. Что я… – Я с удивлением вижу, что у Джесса текут слезы. Я крепче обнимаю его, прислушиваясь, желая избавить его от боли, оградить от невзгод, с которыми ему уже пришлось столкнуться. Мне ужасно хочется защитить его от всего мира, заверить его в том, что больше ничто не причинит ему страдания. Но я, разу-меется, не могу этого сделать. Никто не в силах сделать такое для кого бы то ни было.

– Я сломался, Эмма, – продолжает он. – Не думаю, что со мной все в порядке. Я продолжаю вести себя так, как если бы все было нормально, но… Мне плохо. Я везде чувствую себя чужим. Я не здесь и не там. Я… каждую минуту я стараюсь изо всех сил свести все воедино. То меня поражает, как много еды вокруг, то я не могу заставить себя съесть хотя бы кусочек. В ту ночь, когда я прилетел, я проснулся около трех часов ночи, пошел на кухню и наелся до такой степени, что мне стало плохо. Врачи говорят, что мне пока нужно внимательно относиться к тому, что я ем и сколько, но у меня либо просто нет аппетита, либо мне хочется есть все подряд. К тому же это касается не только еды. Когда сегодня утром мы принимали душ, я думал: «Нужно взять ведро и налить воды. Про запас».

Наконец-то он готов говорить о том, каково ему на самом деле, и слова выплескиваются из него, как из перевернутого бидона с молоком.