Наступит день

Когда Фридун окончил среднюю школу, воспитатель помог ему поступить учителем в одно из начальных училищ Тебриза. Однако проработав год, Фридун понял, что ему недостает знаний, и, чтобы пополнить их, он отправился в Тегеран, намереваясь поступить здесь в университет.

В первый же день приезда Фридун пошел навестить своего старого учителя. На стук вышел незнакомый человек. Он сказал, что учитель умер и его сад и дом достались по наследству племянникам.

Столица сразу показалась Фридуну чужим и враждебным городом. Посетив в тот же день могилы учителя и родителей, Фридун решил уехать на лето к брату своей матери — дяде Мусе. Он поработает там у дяди, скопит немного денег и вернется потом в Тегеран учиться…

Призыв муэдзина с невысокого минарета сельской мечети напомнил правоверным о наступившем часе молитвы — намазе.

Муэдзин пел лениво и вяло, точно вынужденно повторяя надоевшую ему унылую песню. В голосе его чувствовались явные признаки усталости. Одновременно этот голос, казалось, сеял вокруг неясный страх, напоминал о чем-то зловещем. При первых же его звуках правоверные прекращали разговоры, останавливались па полпути, отрывались от работы, произносили молитву, славящую пророка Мухаммеда, чтобы затем совершить омовение и приступить к намазу.

Лишь Фридун не тронулся с места. Он все так же лежал и глядел то в бездонное небо, то на честных деревенских тружеников, которые в рабском страхе трепетали перед этим небом. Но голос Мусы заставил его подняться.

— Фридун, милый, повей немного, а я помолюсь! — сказал Муса.

Фридун неторопливо поднялся и стал веять обмолоченный еще пять дней назад хлеб.

Муса, как бы оправдываясь, добавил виновато:

— Знаешь, братец, не часто бывает такой ветерок. Сегодня надо все провеять, чтобы завтра обмолотить оставшееся.

Фридун взглянул на бронзовое от солнца лицо Мусы и ничего не ответил. Он вспомнил Гасанали, которому несколько минут назад подал вилы. Да, у всех жителей деревни, от мала до велика, почерневшие, обожженные лица.

Муса нагнулся и поднял лежавший между снопами небольшой кувшин; неторопливо вытащил тряпичную затычку и накренил сосуд. Вода не шла. Муса поднял кувшин и потряс.

— Ах, чтоб тебя!.. — повернулся он к Фридуну. — Ни капли не оставил.

Фридун потянулся за кувшином.

— Дай сбегаю к роднику!

— Нет, поздно. Пока ты вернешься, время намаза пройдет. И работа задержится. Обойдусь без воды.

Он повернулся к девушке лет семнадцати, которая большим веником обметала края тока.

— Гюльназ, сходи-ка по воду… Надо к ужину запастись.

Девушка бросила веник на молотильную доску, подняла кувшин на плечо и медленно, утомленно побрела к роднику.

Фридун снова взялся за работу. Взгляд, брошенный на крупные зерна пшеницы, наполнил его грудь радостью. И он стал веять с удвоенным усердием.

Муса, следивший за его точными движениями, захватил горсть пшеницы, стал любоваться ею.

— Машаллах! Вот добро-то! Вот жизнь! — с гордостью в голосе сказал он и отошел в сторону. Затем, вынув из кармана истрепавшийся и грязный молитвенный платок, он постелил его на земле и принялся за молитву: Аллаху-акбер! Велик аллах!..

Фридун работал, не обращая, внимания ни на завывание муэдзина, ни на возгласы "аллаху-акбер", летевшие со всех гумен.

Взмах — и тяжелые пшеничные зерна падают на землю у его ног, а легкую мякину относит чуть в сторону.

Семилетний сын Мусы Аяз отгребал мякину подальше от зерна, а ту, что ложилась рядом с зерном, тщательно собирал в кучу и просеивал через крупное сито. Ребенок не давал пропасть ни одному зернышку. Он то и дело с несвойственной его возрасту серьезностью покрикивал на пятилетнего Нияза:

— Принеси чашу! Собери пшеницу! Подай частое сито, надо отсеять землю!..

Нияз старательно и деловито выполнял поручения старшего брата.

— Аяз! А почему не идет мама?

— Что, есть захотел? — спросил Аяз. — Потерпи малость, придет…

Оба мальчика с утра работали на току наравне со взрослыми. Палящее солнце, тяжелый труд и голод совершенно изнурили детей. Фридун глядел на них, и острая боль пронизывала его сердце. Плач, доносившийся из-за скирды, делал эту боль еще острее. Это плакала самая маленькая дочь Мусы — Алмас, которой только недавно исполнилось три года. Нияз подбежал к ней и, лопоча что-то на своем детском языке, старался унять сестренку:

— Ну, чего ревешь? Вон, смотри, мама идет.

При этом он показывал рукой на дорогу к деревне. Девочка на минуту умолкала, но, не видя матери, начинала голосить еще громче. Наконец, не выдержав, заплакал и сам Нияз. Услышав плач сестренки и братишки, Аяз отложил сито и побежал к ним.

— Не плачьте! Не плачьте! — говорил он, обнимая детей и гладя их головки. — Сейчас мама придет!

Кое-как успокоив ребят, он оставил Алмас на попечение братишки и вернулся к прерванной работе.

Фридун, подавленный тяжелыми чувствами, продолжал машинально веять, но в душе его вскипал гнев.

На всех гумнах, расположенных в один ряд, также веяли вручную. И на каждом из них желтели холмики пшеницы, плод долгого и усердного труда.