Наступление

— Была — подчеркнул Терещенко.

Кум покачал горловой раздосадовано.

— Товарищ генерал-майор. Может, перекурите? Да и в столовку пора… там по случаю приезда гостей медвежатинка найдется.

— Медвежатинка?

— А то ж. Дело хорошее. Мяса то нет нормального.

— Дело хорошее — подтвердил Гуров

— А то! С ягодами таежными и с приправами местными. Пальчики оближешь.

Когда начальник колонии и московский гость вышли из кабинета — кум тяжело, нехорошо взглянул на несговорчивого зэка.

— Обиженку играешь?

Терещенко промолчал

— Запомни одну вещь. Люди — могут быть не правы. А родина — всегда права. Потому что она, с. а, тебе жизнь дала. Мамка это твоя, понял? К тебе — с доверием, а ты мамку свою…

Сколько они молчали… сказать трудно. Просто сидели и смотрели друг на друга. Нет, не мерялись взглядами, ерунда все это, кто кого переглядит. Просто один — пытался постичь правоту другого, отбросить все то мерзкое, низкое, что есть в душе, копошащуюся там обиду, горечь, злобу. Вырвать это из себя, выплюнуть, выкинуть, забыть.

Как в свое время, в сорок первом — из-под расстрела, из пыточных на фронт шли. И ведь шли! Не для того, чтобы на ту сторону перейти — чтобы сражаться шли! И сражались! Почему-то никому не приходило в голову — сыпануть песку в работающий государственный механизм, отомстить за причиненную обиду. Ну не было тогда в головах этого.

Правильно это или нет — Бог судья. Но мы победили.

— На мне приговор висит — сказал после этого молчания Терещенко

— Об этом — не беспокойся. Другие люди решать будут…

Барыбино, продолжение. 11 декабря 1987 года

— Так с тебя что, судимость не сняли? — изумился замнач

— Нет. Показали протест по моему приговору, внесенный замом генерального прокурора в Верховный суд. А дальше — как работать буду…

— Чудны дела твои господи…

— Как в гражданскую — подал голос молодой — тогда тоже, люди и со смертным приговором работали.

Водитель имел незаконченное высшее по истории.

— Сейчас не гражданская — сказал зам нач.

— Вот как? — послышалось с заднего сидения — а что тогда? Самая что ни на есть гражданская. Даже не гражданская — социальная. Уже идет…

* * *

В этот же момент, в прокуренной комнате, с давно не менявшимися занавесками и скудной обстановкой — продавленный диван, шкаф (из конфиската) с постельными принадлежностями, которые не стирали уже год как минимум и голой, засиженной мухами лампочкой под потолком, на вышеупомянутом продавленном диване находились майор московского ОБХСС Тимашук Павел Иванович, молодой, одышливый, чем-то похожий на счастливого хряка-производителя, по крайней мере, телосложением — точно, и некая Нина Иващенко, старший продавец в одном из центровых магазинов, относящихся к Мосплодовощторгу, двадцати четырех лет от роду, и весьма недурная собой. Чем они занимались — я скромно умолчу, замечу только то, что как только Тимашук приводил на эту квартиру свою агентессу — так соседи снизу непременно начинали стучать шваброй в пол. Пробовали они и милицию вызывать — но милиция отчего-то не приезжала — просто адрес находился в списках особого учета и был там записан, как конспиративная квартира, принадлежащая Управлению БХСС МВД по г. Москве. Собственно говоря, и майор этот трудился, не покладая рук аж старшим опером.

Когда у майора получилось… аж два с половиной раза — он сыто отвалился от девицы и всхрапнул — уставшее тело требовало отдыха, тем более что он с восьми утра на ногах, не присесть, ни прилечь, а при таком лишнем весе это не так то просто. Девица, ставшая агентессой в общем то не по своей воле, с неожиданной ненавистью посмотрела на своего… партнера, любовником он не был, потому что о любви не могло тут быть и речи — потом встала и пошла в ванную. Можно, конечно сказать, что внутри у нее все кипело от злости и омерзения, но того не было… перекипело все уже давно.

Нина Иващенко была лимитой… обычной лимитчицей, приехавшей в Москву. Родилась она под Тулой в семье, где мама была учительницей, папа — трактористом в колхозе. Папа пил… не то чтобы по черному — но изрядно, с запоями по несколько дней, влетало и матери и ей. Мать — уставшая, издерганная, озлобленная — срывала злость на учениках и, конечно же — на ней. А она — ненавидела этот быдляк, пошатывающегося даже когда трезвый отца, какую-то серую, вечно недовольную мать, своих деревенских сверстников… воняющих, грубых, начинающих лет в десять уже курить и прикладываться, подражая отцам, похабничающих и ржущих как лошади при этом. Нет слов, чтобы выразить копившуюся в ней ненависть ко всему этому, к тому, что окружало ее, к тому, чем она была и к тому, чем она в будущем должна была стать. На деревне бытует поговорка: если девки у нас все такие красивые — откуда же бабы-то такие страшные берутся. А вот — оттуда и берутся, пьяный муж, ни к чему не годный, поколачивающий, хозяйство и скотина, ребенок, потом еще один, потом еще — глядишь, и на месте дюймовочки — дурномясая бабища с остервенелым выражением лица, прущая на горбу мешок посыпки с фермы, украденный после вечерней дойки. Так оно и бывает.