НАТАН. Расследование в шести картинах

— Как я, ничтожный енот, оказался на такое способен? — выкрикивал Тугрик из-за решетки. — Подумайте, прочны ли ваши устои, если даже гималайское четвероногое способно их расшатать? Как мог я привести в движение хоть какие-то воинские части? Вы меня видите? — Тугрик поворачивался мохнатыми боками, с максимальной невинностью обмахивая себя хвостом. Он даже попытался танцевать внутри клетки. Енот, вращающийся вокруг своей трогательной оси, не был похож на грозного мятежника. Три чувствительные дамы, глядя на танцующего за решеткой Тугрика, всплакнули, а одна даже решилась на крик: «Прекратите мучить животное!»

— Спасибо, мадам! — послал енот смелой женщине воздушный поцелуй и приобнял лапками железные прутья. — Когда Россия станет свободной, я обещаю вам великолепный медленный танец!

— Ну? — обратился судья к присяжным. — Теперь-то все убедились, что енот нуждается в изоляции?

— Слова не может сказать, чтобы оппозиционное че-нить не ляпнуть, — грустно заметил прокурор. — Так уж он устроен. Полагаю, обвинение просто вынуждено накинуть еще годика полтора.

— Енот не оставил нам выбора, — вздохнул судья.

Адвокат Тугрика тихо плакал в углу.

Когда огласили приговор, енот кричал «Произвол!» до тех пор, пока ему не заткнули рот сизым кляпом. При кляпировании пострадал судебный пристав — Тугрик прокусил ему безымянный палец.

На следующее утро пристава настигли кошмарные последствия. Он проснулся ровно в 7.40, и, почти не отдавая отчета в своих действиях, словно ведомый чужой могучей волей, направился в книжный, чего не делал никогда. Там он купил «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Раньше он и представить себе не мог столь нелепого поступка. На работу в тот день пристав не вышел, поскольку волосы на его голове встали дыбом и надеть фуражку было невозможно. Удивительней всего, что пристав и раньше обо всем изложенном в книге смутно знал, но в спорах утверждал: «А так и надо было поступать с врагами!» и «Все это клевета и враки!». Пристав высказывал сразу оба аргумента, не видя меж ними противоречия.

Ныне он — видный правозащитник, сам не раз побывавший под судом, имеющий солидный тюремный опыт. Он до сих пор благодарит енота за «укус правды», а его сторонники даже поставили на обсуждение вопрос о переименовании безымянного пальца в «палец прозрения». Поскольку, утверждают они, «очевиден элемент дискриминации в том, что за тысячелетия человеческой истории для этого пальца так и не нашлось имени».

Вопрос поставлен на голосование в Академии наук.

Произведший все эти метаморфозы енот был помещен в соседнюю с Эйпельбаумом камеру. На Западе Тугрика и Натана признали «узниками совести», лидеры европейских держав выразили глубокую обеспокоенность, и все пошло своим страшноватым чередом.

Безлик и безмятежен

А что же Эйпельбаум?

Он обнаружил в себе благословенную пустоту. Он знал, что вскоре она будет заполнена неожиданным и не самым приятным для него образом. Потому сейчас, без бурных чувств, без буйных мыслей, он испытывал ровную неугасимую радость.

Он стал безлик и безмятежен.

Охранники обращались к Натану редко, а он контактов с ними, разумеется, не искал. Тени прошлого постепенно исчезали, связи с миром слабели. Ничто больше не обращалось к нему, не воспламеняло чувства долга, не терзало надеждами, не тревожило совесть.

Натан проводил бесконечные часы, читая книги и поглощая жутковатую, но, в общем, сытную еду. Чаще всего он лежал и смотрел в потолок. Охранники изо дня в день видели одну и ту же картину: полумрак, заостренный, устремленный ввысь нос Натана, и сам Натан, дышащий ровно и покойно. Вскоре противоречие меж носом и Натаном сгладилось: нос стал как будто меньше и утратил дерзновенность.

Тогда и стали случаться с Натаном приступы беззаконного и беспричинного, но такого яркого счастья, что он благословил путь, приведший его в одиночную камеру.

Енот же времени не терял: он рыл туннель из своей камеры в узилище Натана. На сорок седьмую ночь он достиг успеха: высунул усыпанную каменной крошкой мордочку и весело засвистел лежащему на нарах Натану. Поспешив к норе, Натан обнял Тугрика в тюремном полумраке.

Так закончился покой, так прекратилось счастье Эйпельбаума.

* * *

Теперь, когда гас свет, Тугрик проникал в камеру Эйпельбаума, и они проводили ночи в неспешных беседах: торопиться им было некуда. Тугрик, как в дни первого знакомства, сидел у Натана на коленях и обмахивал его лицо хвостом.

— Ты знаешь, Тугрик, это великое, это поразительное чувство: все до фени?

— Буддийские монахи рассказывали, — енот грыз гнилые орешки, которые ему раз в день с усмешечкой отсыпали охранники, и пронзал внимательными глазками Натана, тщетно пытающегося снова обрести безмятежность. — Позу лотоса желаешь принять, Нати? Помочь? Скрутить тебе ноги в калачик? Я умею.

— Прекрати. Это совсем другое. Это такое… Такое чувство… Ты вдруг сознаешь огромность мира, его бесконечность, его бессмертие, и тебя это не подавляет, не нагоняет тоску, а дает возможность ощутить: ты тоже бесконечен.

— Нати! Зачем пугаешь?