НАТАН. Расследование в шести картинах

— В этой огромности такое бескрайнее многообразие, такое множество образов, лиц, существ и судеб, что… Как бы это сказать? Если все они — это я, то зачем мне я?

Енот ринулся к двери, застучал, заверещал: «Врача!», заткнул пасть хвостом и спрятался под нары. Дверной глазок открылся грозно и бесшумно. Натан вяло помахал рукой незримому охраннику — мол, нет проблем — и глазок захлопнулся. Через минуту енот вновь стоял перед ним.

— Чуть не спалился, — шептал Тугрик, злобно озираясь. — Как надоело прятаться! Унижение какое! А знаешь, что самое унизительное? Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь! Тебя пытали?

— В последнее время, Тугрик, я думаю о множественности миров, которое недавно открыли физики.

— Пытали…

— Оказывается, от нашего мира каждую секунду отделяется другой мир, в котором тоже живем мы, но иные. Понимаешь?

— Нет, — и енот оскорбительно громко разгрыз орех.

— В счастливых мирах, бесконечно отделяющихся от нашего, я победил всю эту муть, я одолел всю эту гнусь. Там уже нет той мрачной чепухи, с которой я боролся, рискуя жизнью, чтоб доказать, что не стоит с такой ошеломительной легкостью от прав и от достоинства отказываться. В нашем искалеченном мире утверждение банальностей требует невероятного мужества, Тугрик, — енот вздохнул и пригладил кисточки на ушках. — Напомнишь согражданам, что дважды два четыре, и ты уже смертельный враг, — енот вздохнул снова. — В мирах, которые я так остро, каждое мгновение чувствую, в подобных проповедях нет нужды…

— Что тебе до этих других миров, Нати? Может, они где-то и есть… Но мы с тобой разве там? Мы здесь, Нати, и у нас много дел.

— Верно! Мы с тобой, мы все, кто живет на этой трагикомической планете, застряли тут навсегда. Тут, где страдание и недостижимость высоты, где вечная неполнота и обрывистость чувств, где ничему не позволено длиться и продолжаться — ни хорошему, ни даже дурному.

— Что они с тобой сделали… — енот уже не бунтовал и не злился; он был в миноре.

Натан сел на нары, и сразу же, словно тело его требовало простора, словно мало было места одолевающим его мыслям, встал и зашагал по камере, страстно жестикулируя.

— Понимаешь, я прямо сейчас чувствую: от нашего хаотичного, больного мира отделяются и множатся гармоничные, исполненные любви миры, где мы — другие мы — счастливы. Порой мы чувствуем, как нам, другим нам, хорошо в тех мирах. А может быть, и они чувствуют, как нам здесь плохо? И сочувствуют нам? Их счастье иногда согревает нас и передается нам, но остается и тоска! Тоска! У нас — по ним, счастливым, у них — по нам, вечно неудовлетворенным, вечно желающим быть не здесь… Я думаю, что в те мгновения, когда ты чувствуешь чье-то присутствие, или когда тебе кажется, что кто-то находится рядом, и жалеет, и любит тебя — это мы, в тех счастливых мирах, сочувствуем нам, здешним.

Тугрик обнял Эйпельбаума.

— Какая красивая, какая трогательная чепуха, Натан… А знаешь, какая моя версия? Только обещай не огорчаться, — Натан пообещал. — Возможно, чувство счастья послано тебе из будущего. В качестве аванса. Ты избран для великих дел, но ты так и не успеешь насладиться их великими плодами… Так бывает с выдающимися людьми, Нати. И нынешнее чувство счастья в награду послано тебе из будущего. Из того будущего, в котором все, что ты сделал, даст плоды, но тебя на свете уже не будет… Ты обещал не огорчаться!

— Чему? Чему мне огорчаться?

— Ах, да, — вспомнил енот, и прикусил губку. — Ты же говорил… Не веришь, что смертен?

Натан покачал головой.

— Совершенно прав! А я полную чушь несу! Посмертная награда, пришедшая авансом! — енот поспешно захихикал, ударяя себя лапками по коленкам. — Забудь, Нати! И о своих бреднях тоже забудь. Пустое это все, Нати, пустое и чужое. Не твое! Совесть, которую я пробудил на твоей грязноватой кухне, больше не уснет, какие сказки ты сам себе на ночь ни рассказывай. О боже! — вскричал енот так громко, что ему пришлось снова юркнуть под нары. Отсидевшись там шестьдесят секунд, он вынырнул и встал перед Натаном. — Я понял наконец, что тут случилось!

— И что же?

— Человека сверхдеятельного заперли в одиночке! И его разбил духовный паралич. Другие миры, припадки счастья… Нати! Они только этого и ждут, они же сейчас лапки потирают!

— Опять какие-то «они», — проворчал Натан, но слушал он енота с возрастающим интересом. — Что мне до них? Пусть себе…

— Тебе снова нужна великая мечта.

— Великая мечта? Именно в тюрьме мечты предпочитают исполняться.

— Ты совершенно прав, хоть думаешь, что ироничен, — енот по-наполеоновски сложил лапки, напоминая Натану о дне их первой встречи. — Ты знаешь, когда я выступал на Конгрессе деятелей культуры, когда глядел на этих… — Тугрик крепко выругался. — Мастеров! Какой же это позор! — покачал головой енот. — Разве они достойны звания русского художника? Разве они верят, что их слово способно изменить мир? Что их слово и есть дело, причем великое? А без этой веры, зачем они занимаются искусством?! Разве они знают, что это такое — подчиняться вдохновению, и больше ничему и никому?

— Ты рассуждаешь по старинке, Тугрик.