НАТАН. Расследование в шести картинах

— Этот змей укусил так искренно защищавшее его общество, — с торжественным прискорбием завершил мою речь отец Паисий. — Не попытавшись даже предварительно освободиться из тюрьмы! — тут я снова ощутил скрытый батюшкин восторг перед Натаном. — Прекрасно помню те времена. Триумф ахинеи.

— Это все субъективные оценки, — одернул я батюшку, — я же говорю о фактах. «Письмо любимой женщине» было первой литературной ласточкой, которую Натан запустил, чтобы усыпить бдительность граждан и читателей.

— Граждан-читателей, — зачем-то поправил меня отец Паисий.

— Мы знаем, — продолжал я, — что поначалу его творчество пленило женщин. Но именно они создают литературные репутации. Они первыми сказали «ах!», а следом за ними пришлось ахнуть и мужчинам.

— Да какие репутации? — простонал с дивана астрофизик.

— И главное, какая литература? Опомнитесь! Разве это литература?!

Этот возглас парализовал нас. Он раздавался из ниоткуда. Он не мог, он не должен был здесь звучать! Но он звучал. Это был голос профессора филологии.

— Что вы там называете литературой? Сентиментальное нытье? Идеи третьей свежести? — оглашал гостиную профессорский глас. — Запомните: Эйпельбаум — литературный урод! Извращенец русской прозы!

Мы покосились на чучело Тугрика, но оно имело вид даже более смиренный, чем обычно. Батюшка неистово крестился сам и крестил окружающее нас пространство, но успеха крестное знамение не имело: скорбный вой из неведомых глубин продолжался.

Историк журналистки сорвался с кресла, и, перепрыгивая через две ступеньки на третью, взбежал на второй этаж.

— Что видим мы в его произведениях? — грохотал незримый профессор. — Внешнюю яркость при отсутствии глубины! Пренебрежение целым ради блеска частностей! Сплетение убогих острот с якобы случайно сорвавшимися с псевдоталантливого пера афоризмами! Более подходящими для женских журналов! Вы говорите — литература?!

И мою гостиную сотряс загробный хохот профессора филологии.

— Господи, да что же это? — взмолился астрофизик, и мы заметили, что он зачем-то припрятал в карман рубахи батюшкин пирожок, предварительно обернув его салфеткой.

На втором этаже пылали ужасом глаза историка журналистики.

— Бессвязность, выдаваемая за дерзкую композицию! — громыхал профессор. — Величина текста колоссальна, масштаб мысли микроскопичен! Начало идентично финалу! Развития героев нет — они безлики и статичны! Они суетятся и болтают, а смени одного на другого, и не заметишь подмены! И всегда: сидят неправдоподобные дураки, слушают идиота, а потом дискутируют!

— Господи помилуй, о ком это покойный? — прошептал отец Паисий. Батюшка сделал ладонью многозначительный полукруг, прозрачно намекая, что речь идет о нас.

— Какой я вам покойный? — прогремел филолог, и батюшка ринулся к вину, но я остановил его. Голос же продолжал властвовать над нами, — Нашли писателя! Ха! Ха-ха!

— Иисус сладчайший… — простонал богослов, — Не хохочите так, умоляю…

Но незримый профессор был неумолим.

— Я, мол, писатель современный, что мне правдоподобие, что мне единство характеров, что мне сюжет! С меня гладки взятки… Тьфу, как это говорится? Идиома такая есть… А! Взятки гладки!.. Достаньте меня наконец! — могуче гудел профессор. — Извлеките меня! Извлеките!

— Где же вы, Сергей Александрович? — набравшись храбрости, спросил я, и, грешным делом, стал коситься на последнюю оставшуюся в живых китайскую вазу, подозревая, что профессор мог угнездиться там.

Но батюшка уже сигналил мне: прижав правую руку к губам, левой, дрожащей, он указывал на пол.

— Из ада к нам обращается, — прошептал отец Паисий.

— Сами вы из ада, святой отец! — в голосе незримого профессора заклокотало бешенство. — Я в погребе! В винном погребе! Извлекайте, я вам говорю!

Я поспешил отомкнуть и распахнуть дверцу погреба, и оттуда, в больничной пижаме, с бутылкой вина под мышкой явился профессор филологии. Выражение лица он имел полностью соответствующее пижаме. Перед нами стоял классический сумасшедший, с нездоровым блеском в глазах и кривой усмешкой. Под левым глазом красовался синяк, похожий на причудливую субмарину: память о бурно прошедшей конференции.

Неизменной осталась лишь бородка.

— Какое общество, — глумливо расшаркался перед нами профессор. — Какие умы! И сплошь филологи, как на подбор! Филологи, филологи… Филологи! — рявкнул он и сел подле батюшки, пристроил бутылку на стол (Боже, подумал я, это же шардоне 1971 года, адски дорогое. Да как же профессор проник в мой погреб?)

Глядя перед собой в неведомую даль, в экзистенциальную пустоту, Сергей Александрович заговорил с некоторой даже помпой (видимо, это было продолжение его речи на конференции, прерванной санитарами):

— Эйпельбаум намеревался контрабандой протащить на территорию литературы социологию и философию! Пошлую социологию и вульгарную философию!

— Подонок, — попытался успокоить профессора отец Паисий, но тот лишь распалился. Увидев в батюшке союзника, он стал обращать к нему свои речи с такой страстью, что в моем воображении возник спасительный образ смирительной рубашки.