НАТАН. Расследование в шести картинах

— Мы действительно обязаны проверять на истинность любую гипотезу, но верифицирование данного предположения находится за пределами наших возможностей. Если мы и правда дураки, то не сможем этого постичь: нечем. А если же мы страстно начнем доказывать, что мы умны, то неизбежно превратимся в дураков.

Я похвалил отца Паисия за то, что он так легко поставил в тупик группу ученых.

— Нам же мало тупиков, — мрачно пробормотал астрофизик, протягивая руку к последнему пирожку.

Похвалил я и астрофизика (который почему-то не стал есть пирожок, а принялся нежно его оглядывать). Похвалил, поскольку и в его словах содержалась правда.

Вообще, я был почти лишен необходимого для продолжения исследований азарта. Дело в том, что нам нужно было приступать к изучению писательского периода в жизни Натана. Но как сделать это без профессора филологии? Мы потеряли этого, сейчас так необходимого нам бойца, две недели назад. Из дома скорби, куда его временно (!) поместили, приходили известия одно причудливей другого. По иронии судьбы, наш профессор был помещен в то самое заведение, где сейчас благоденствовал первый биограф Натана, Ф. Крамарник. Говорят, Крамарник, узнав о прибытии коллеги, потребовал поместить его с профессором в одну палату. За великолепное — до этого момента — поведение, просьбу Крамарника выполнили. Всю ночь профессор филологии и первый биограф Эйпельбаума дебатировали, а на следующий день учинили в столовой во время завтрака научную конференцию, посвященную Эйпельбауму. Конференция завершилась побоищем.

Эти, вчера полученные, известия о конференции в дурдоме (я ученый, и обязан называть вещи своими именами) повергли нас в уныние. Никто не выразил эту мысль вслух, но она, я уверен, посетила каждого: похоже, грань между нами и скорбными обитателями дурдома тоньше, чем нам хотелось бы…

И вот мы, филологически осиротевшие, намеревались без поводыря пробиться сквозь чащу, которую представляла собой литературная деятельность Эйпельбаума.

Я вынес на обсуждение вопрос: достаточно ли у нас компетенций, чтобы продолжать тернистый научный путь без главного человека в данной области? Не станут ли наши шаги дилетантскими?

Психолог и политолог дуэтом отвергли мое предположение. Ощутив в психологе товарища, политолог переместился в облюбованный коллегой мрачный уголок. В этом темном углу они и принялись плести паутину своей аргументации.

— Натан использовал искусство как инструмент политической борьбы. Так зачем же нам филолог? — убеждал нас политолог из тьмы. — Эйпельбаум обрушивал на невинные читательские головы взрывоопасные идеи, идеи-бомбы, лакируя их художественностью и иронией. Филолог стал бы заниматься лаком, игнорируя предмет, которым он покрыт.

Я поставил галочку в блокноте. Из тьмы раздался голос психолога.

— Если есть в мире кто-то, кто нам нужен менее всего, то это профессор филологии. Потому что творчество Натана — это исповедь пациента, самобытного, одаренного, но пациента! — политолог предостерегающе закашлялся, грозя психологу эмиграцией из тьмы, и тот сдал назад ради нежданного союзника. — Конечно, литературная деятельность Натана это также и крупный шаг в политической борьбе. Но даже этот шаг я должен рассматривать в психологическом ракурсе. Гарантирую: даже лгущий Натан не скроется от проницательного взгляда. После исследования нами первого произведения Натана, того самого, которое так одобрял енот, я дам вам детальный анализ личности Эйпельбаума. А филология поведет нас окольным путем и заведет в дебри.

Я сделал еще одну пометку в блокноте и начал вводить часть коллектива в курс дела, поскольку в вопросе литературной тактики и стратегии Натана они были еще менее осведомлены, чем психолог, политолог и я.

— Итак, мы знаем, что призыв енота повлиял не только на Эйпельбаума, но и на русскую словесность…

— Вот дьяволово семя, — покосился батюшка на чучело Тугрика, но в его взгляде и интонации я приметил нотки сочувствия.

— Теперь нам известно, какой стратегии придерживался заключенный Эйпельбаум. По совету енота он заманивал русское общество в ловушку чистой художественности. И так пленителен был его сладкий голос из острога, так безопасен и волнующ, что сотни читательниц и читателей в его ловушку угодили. Натан пел свои возвышенные песни, не отвлекаясь на социальные и уж тем более политические проблемы, не возмущаясь ни одной несправедливостью. Вскоре оппозиционные объединения перестали видеть в нем хоть какую-то опору и тем более надежду. Общество стало воспринимать Натана как великолепно аполитичного художника. Люди экзальтированные стали видеть в Эйпельбауме и Тугрике патриотов, которым тюрьма помогла вернуться к своей истинной сути. (Увы, это еще одно доказательство того, что нет наивнее существ, чем наши патриоты, которые готовы во всяком еноте усмотреть союзника, едва лишь он приветливо помашет им хвостом). И когда раздались голоса из государственных патриотических организаций с требованием освободить Эйпельбаума…