НАТАН. Расследование в шести картинах

Отрывок из воспоминаний Тугрика, которые он написал после смерти Эйпельбаума, обнаружил отец Паисий: однажды ночью он подошел к чучелу и стал беседовать с ним об уникальном даре и пути Натана, о его внезапной и трагической кончине и так расчувствовался, что обнял енота, а обняв, разрыдался. Разрыдался он, как и положено, сотрясаясь всем телом, и эти сотрясающие чучело объятия возымели чудесный эффект: из Тугрика выпал свиток с воспоминаниями.

Мы приводим их здесь без сокращений, без единой правки и помарки, в равной мере благодарные еноту и отцу Паисию.

* * *

Что я могу сказать об этих днях?

Это были самые тяжелые и самые прекрасные дни моей жизни.

За неделю до конца я заметил: над головой Натана засиял нимб. Я узнал его — это был тот самый нимб, появившийся над головой Натана в момент его бытности Самоварцем. Но если тогда он сиял лишь над левым Натановым полушарием, то сейчас, в больничной палате, нимб засверкал в полную силу: чудесным полумесяцем окружал он голову моего Натана. Я любовался этим свечением, мягким и ровным, но при этом понимал: раз случилось чудо полноценное и несомненное — Натан неотвратимо приближается к смерти. И я плакал украдкой, по ночам, утираясь хвостом. Иногда ночные слезы были так обильны, что утром я тайно сушил хвост феном, иначе Натан догадался бы, в каком глубоком горе я нахожусь.

* * *

Увы, Натану не позволили отойти в вечность без скандала. Земная суета ворвалась в его предсмертные дни и окружила нас. Мы и смущались, и смеялись, пытались кому-то помочь и от кого-то избавиться — словом, вели себя так, будто наши дни бесчисленны и бесконечны…

Потоки лжи и грязи, излившиеся на Натана, не запятнали его; напротив, чем больше извергалось клеветы и самой распоследней чуши, тем ярче сиял его образ, и тем больше людей искало встречи с ним.

Я помню два самых светлых посещения. К нам приходили храбрый челябинец и бравый капитан. О чем они говорили с Натаном, о чем он говорил с ними, я не знаю, но после их посещения в палате Эйпельбаума установилась прекрасная, живая тишина. Впоследствии я узнал о великолепных делах этих мужчин, но это предмет отдельного разговора. Заходил и врач, который когда-то оперировал Натана после падения на его голову «люстры прозрения». Врач был честен и печален, и, в отличие от своих коллег, не выказывал надежд на выздоровление Натана. Мой дорогой друг был благодарен доктору за горькую правду, хотя мне казалось, что он не отказался бы от лжи. Прощаясь, он попросил честного врача больше не приходить. Их встречу я посмотрел в записи и расплакался так, что даже фен не смог помочь моему хвосту избавиться от влаги: мне пришлось воспользоваться сушилкой для рук, установленной в уборной.

К Натану также приходили люди, которых он преобразил своей первоначальной, семейной деятельностью, и общественной, и литературной, и политической, и даже космической… Я перечислял Натану все его ипостаси, все роли, и он отчего-то смеялся так заразительно, что я начинал смеяться сам.

Почему эти тяжкие дни, когда я вспоминаю о них, излучают свет? Потому что Натан был радостен, даже счастлив. Причину этого я не пытался понять — зачем? Прямой вопрос: а чего это вы так радуетесь перед кончиной? — был бы бестактен и нагл, а я не обладаю этими, спасительными для людей, качествами. Как не обладаю и нелепой человеческой привычкой анализировать счастье, анализировать упорно, пока оно не задохнется…

* * *

Художники-государственники и художники-диссиденты, принципиальные распутники и защитники самого истового целомудрия, отъявленные националисты и отпетые либералы, пацифисты и милитаристы — кто только не приходил к Натану, требуя подтвердить, что путь их верен, а цель чиста. Натан просил у них прощения, вызывая негодование, а порой и проклятия. Он принимал посетителей молчаливо и скорбно, и только я замечал, что в его глазах таится нечто большее и нечто совсем иное, чем скорбь.

Я сразу обескураживал пришедших извинениями: «Простите, но Натан не сможет подтвердить правильность избранного вами пути. Та частица сказанного и сделанного Натаном, за которую вы ухватились, не является (по моему скромному мнению!) полноценной истиной». Не думаю, что кого-то обижу, если скажу, что мы смеялись, вспоминая растерянные лица последователей, когда я говорил им, что «единственная опора — непрочность бытия», или когда официально заявлял, что в следовании Натану они ищут безопасности, но странно ждать ее от того, кто сам был воплощенным риском.

С какими кислыми лицами выходили от нас посетители! Если бы я был художником, я написал бы самую масштабную в истории живописи галерею лиц разочарованных и обескураженных.

Запомнился мне мужчина, который учинил самокастрацию под влиянием цикла проповедей Натана Самоварца «О целомудрии». Скопец позеленел, услышав от Натана вместо поощрений: «Простите, но теперь я так не думаю».