Наваждение

Предстояло решить еще один вопрос — надо ли, как бы между прочим, сказать на работе, что вечером куда-нибудь собираюсь, подготовить на всякий случай алиби? Поколебавшись, отказался от этой затеи — ни к чему перегибать палку. Не одно, целых три, на выбор, места, где бы я мог сегодня находиться, уже придумал, ни один комиссар Мегрэ не придерется. Но если бы даже просто сидел дома, кто сумеет это опровергнуть? Включая Веру, уходившую на дежурство.

Севке в тот день звонила какая-то женщина, трубку в ординаторской поднял я. Ничего в этом не было удивительного, ему часто звонили, но голос мне показался знакомым. Слышно, правда, было плохо, словно бы откуда-то издалека.

— Привет-привет, солнышко, — ворковал Севка, поглядывая на меня и жмурясь от удовольствия. — Вот уж не ждал-не гадал! Прямо сегодня, обязательно? Ох, солнышко мое, сегодня никак не получится, занят по горло. Хотя, нет, если бы где-то в семь, часик я выкрою. Ты извини, солнышко, ко мне потом люди должны прийти, я ж не знал, что ты позвонишь, деловая, понимаешь, встреча…

Он положил трубку, нежно ее погладил и сказал мне:

— Наука, Платоныч, умеет много гитик. Вам сие известно?

— Известно, — ответил я. В самом деле знал эту нелепую фразу, ключ к старому карточному фокусу. — А зачем вы мне это говорите?

— Так, — засмеялся Севка, — для общего развития. — И, вальяжно покачиваясь грузным телом, вышел из комнаты.

— Гитики от науки ты у меня, гад, получишь сегодня же вечером, — пригрозил я закрывшейся за ним двери. Впервые, кажется, в жизни подумал вслух.

Удача не изменила мне, я случайно узнал, что какая-то женщина придет к нему в семь часов. Ничего, в принципе, страшного, а может быть, само провидение помогает, отводит от меня удар. Но возникали непредвиденные осложнения — в запасе оставалось мало времени. Севка постарается выпроводить меня раньше девяти часов — до Женькиного прихода. А звонившая девица, даже если закончится все у них одним договорным часом, уберется в восемь. Чтобы не рисковать, мне придется войти к нему в половине девятого. На все про все останется около получаса, а ведь я не имею права спешить, допустить второпях какую-либо оплошность. Но менять я ничего не хотел, и уж тем более откладывать визит к нему до другого раза. Сидело во мне убежденное ленинское «рано-поздно», всем естеством своим я был настроен на сегодняшнюю развязку…

Нам частенько доводится и мыслить, и действовать безотчетно, механически следуя въевшимся с годами шаблонам. Люди, пришедшие к дому покойника, чтобы проводить его в последний путь, могут механически сказать, здороваясь, «добрый день». Я тоже должен был прийти на Севкины похороны — приличия к тому обязывали. Но еще я хотел убедиться, что мерзавца опустили в яму и забросали сверху землей. И что больше заразной порчи он ни на кого не нашлет, ни китайской, ни другой, гнойными язвами покроется теперь лишь память о нем. Я никому не говорил «добрый день», но знал, что это, возможно, самый добрый день моей жизни.

Человек, по старой восточной пословице, не напрасно прожил, если родил сына, посадил дерево и убил змею. С первым и вторым не согласиться трудно, хотя одного желания родить сына подчас недостаточно, мне, например, не удалось. Третье — вообще вздор: убивать змею не менее кощунственно, чем любое другое живое существо. Бедолаги змеи расплачиваются за свою разительную непохожесть с другими Божьими тварями, за «змеиное» шипение — как, впрочем, и люди, внешностью и языком отличные от большинства. И даже если имеется в виду ядовитая змея, то с таким же успехом надо призывать к уничтожению всех земных хищников. Остается полагать, что подразумевается не какая-нибудь гадюка, а просто гад — олицетворение подлости и коварства. Такого гада я истреблю и потому смею надеяться, что прожил жизнь не напрасно.

Меня самого скоро не станет, но я ни о чем не жалею. Верней, жалею я о многом, но не о том, что решил избавить мир от Севки Сидорова. И с этой мыслью мне будет легче умереть. Однако в тот вечер, направляясь к Севкиному дому, и в мыслях не держал, что в ночь его похорон я последую за ним.

Я не спешил, неторопливо шел по городу, с портфелем в руке. Вечер был превосходный, смилостивилась дневная жара. Восемь часов, но солнце еще цепко держалось за непомутневшую небесную синь, а удлинившиеся тени оставались еще крепкими, резко очерченными. Вывалил на улицу истомившийся за день народ, всё больше люди молодые, высокие, дерзкие — мы такими не были. Изредка со мной здоровались — я не один год здесь проработал, меня многие знали. Половине, наверное, я кланялся, не узнавая их, — разве упомнишь всех, с кем доводилось встречаться? Я плыл по городу, как из другого мира залетевшая сюда особь. Я и был такой особью, инопланетянином, я каждой клеточкой своей отличался от любого в этом пестром человеческом месиве, я шел убивать. Шел спокойно, размеренно, способен был думать о всякой ерунде.