Наваждение

Я все время думал о Вере — что она сейчас чувствует, о чем думает. Почему она убила его? Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить, когда она решила расправиться с Севкой, — после того, как рассказал ей о Платоше. Но что ей мой внук Платоша? И разве не знала раньше, какое Севка животное? За что отомстила ему? — наверняка ведь мстила, любые другие версии убийства я отметал. Подозревать же, что Вера позарилась на его паршивые доллары, — вообще кретинизм. Да и откуда ей знать о них? Или, на мою беду, знала, если тайком от меня бегала к Севке? Мне очень хотелось поскорей оказаться дома, глянуть жене в глаза, но еще больше страшился этого…

Хотелось или не хотелось, однако иного пути, кроме как домой, у меня после работы не было. Вместо Веры ждала записка. Она и сейчас лежит на столе. «Боренька, не смогла к тебе дозвониться, тороплюсь на вокзал. Звонила Настя, плакала, умоляла приехать. У нее большие семейные неприятности. Может быть, придется задержаться, тогда оттуда поеду на работу. Не питайся всухомятку и не забывай менять носки и рубашки. Целую, Вера».

С Настей я знаком. Гостила у нас несколько раз, даже оставалась ночевать. Верина подружка по училищу, работала акушеркой в районе, три часа езды от города. Веру я больше не видел, но слышал. Сегодня вечером звонила с работы — вернулась, здорова, у Насти все устроилось, завтра мне расскажет.

Теперь уже не расскажет. Два последних дня я провел без нее. Времени поразмыслить обо всем было предостаточно. Много сыскалось причин, чтобы мозгам моим сделаться, что называется, нараскоряку, но беспощадней всего изводило одно: как случилось, что Вера в точности, будто мысли читала, претворила в жизнь мои замыслы? Я не верю ни в какую бесовщину, всему при желании можно найти объяснение, но это не случайное совпадение, это за пределами человеческого разумения. По крайней мере, моего. Муж и жена, говорят, одна сатана. Есть еще поговорка, что с годами супруги даже внешне делаются похожими. Но ведь с годами. Мы слишком мало прожили вместе, чтобы просто притереться друг к другу, о какой «одной сатане» речь?..

Сидорова хоронили сегодня, народ сбежался отовсюду. Провожали по высшему разряду — гроб поставили в холле административного корпуса, венков и цветов нанесли видимо-невидимо. На кладбище поехали три автобуса и не меньше десятка легковых машин. Играл оркестр. Разве что салюта не было. Я стал свидетелем зрелища, о котором мечтал: как Севку опускают в яму и забрасывают сверху землей. Но ничего не испытывал — ни радости, ни грусти. И если способен был думать о чем-либо связно, так лишь о том, почему, почему, почему моя жена решилась на величайший в мире грех, что двигало ею. Почему белее снега стала, когда говорил ей о Платоше, почему сказала о Севке «пусть он теперь сам защищается»? Чем он достал ее? Шантажировал? Пришла к убеждению, что не будет у нас нормальной человеческой жизни, пока дышит Севка, за наше счастье боролась? Неужели убила из-за меня? Какой бы пролился бальзам на мои раны и как хотелось верить в это, но что-то плохо получалось…

Поминки устроили в большой столовой неподалеку от больницы. Грандиозные. То ли наш главный врач позаботился, то ли стараниями Сидорова-старшего. Набилось туда людей еще, кажется больше, чем на кладбище. Угощение — свадьбе впору. Тосты говорили, вспоминали, какой Севка был хороший, много пили. Просочился слушок, будто уже отловили какую-то бабенку, та во всем созналась. Я сидел вместе со всеми, почти не ел и не пил, слушал, думал о Вере. Узнала ли она меня, когда я в ординаторской снял трубку? Боялась ли, что я сумел опознать ее измененный голос? Не потому ли сбежала, выдумав Настины неприятности? И самое болезненное — звонила ли она Севке на работу прежде? Он, правда, удивился — «вот уж не ждал-не гадал», — но не очень-то. Ошеломлен во всяком случае Сидоров не был…

Мне бы следовало напиться на поминках. Хоть и претит мне это, но ведь давно испытанное средство, чтобы расслабиться, не комплексовать. Пьяному горе не беда, ему легче живется. Но я не хотел, чтобы мне легче жилось. Я хотел соображать ясно и четко, все видеть, слышать и запоминать. Еще сегодня днем, несколько часов назад, я старался — неимоверно важным казалось — запомнить каждый штрих, каждую подробность.

Еще сегодня днем я не думал, что через несколько часов все это мне уже не понадобится, — мысль о самоубийстве еще не приходила в голову. Пришла она потом, когда я возвращался домой. В дом, где не ждала меня Вера. Верочка, Верунчик…