Наваждение

Я, врач, давший четверть века назад клятву Гиппократа, призванный спасать человеческие жизни, доненавиделся до того, что решился оборвать одну из них, пусть и гнусную, неправедную. Я, потомственный интеллигент, просвещенный, смею надеяться, и психически нормальный человек. Я, провожавший сегодня Сидорова на кладбище, и ни жалости, ни сострадания, ни угрызений совести не испытавший…

Не одна Вера тому причиной. Все выглядело бы слишком просто и банально, будь вызвано замышляемое мною убийство всплеском черной ревности стареющего мужа молодой жены к молодому же удачливому сопернику. Я приговорил Сидорова к смерти потому, что такой мерзавец не должен жить среди людей. Потому что ничего, кроме вреда, его топтание земли не приносило. И прекратив раз и навсегда это зоологическое существование, избавив больных, избавив женщин и детей от этого подонка, свершил бы богоугодное дело.

И вот здесь в цепочке моих размышлений самое уязвимое место. Мне ли судить, кто достоин, а кто не достоин жизни, мне ли решать? И если действительно ни один волос не упадет с головы без божьей на то воли, кто вправе брать на себя его миссию?

С Богом у меня отношения сложные. Особенно в последнее время. Нынче все вдруг стали верующими. Не просто верующими — глубоко, истинно, давно-давно верующими. Сейчас редко сыщется интервью с любой более или менее заметной личностью, где бы не затрагивался вопрос о вере имярек в Бога. И за ничтожным исключением каждый из этих деятелей заявляет, что всегда, конечно же истинно и глубоко, веровал, просто время было такое, что приходилось таиться. А любимая книга, с которой не расстается и обязательно читает перед сном, разумеется, Библия. Может быть, мне не повезло, но никогда в своей достаточно долгой жизни не встречал ни единого верующего — в школьные, институтские, в последующие годы. Откуда их столько?

После августа девяносто первого в одной из телепередач Юрий Никулин остроумно заметил, что он, кажется, остался единственным в Москве, кто не сражался на баррикадах у Белого Дома. Я скоро останусь единственным не верующим в Бога. А ведь хотел бы. Очень хотел бы. Верующему легче живется — есть на кого надеяться, есть от кого ждать помощи в лихую годину. Если бы я мог сейчас обратиться к нему, рассказать, объяснить, попросить благой веры и крепости духа, прощения попросить…

Услышал, увидел бы он меня, различил бы в земном муравейнике? Всевидящему господу с каждым годом приходится трудней — катастрофически растет число людей на опекаемой им планете. Нас уже около шести миллиардов — как тут за каждым волосом углядеть? К тому же я ему не угоден — грех самоубийства один из самых тяжких, самоубийц даже запрещали хоронить на одном кладбище с прочими людьми. А среди этих прочих немало убийц. Тоже есть над чем задуматься: почему оборвать другую человеческую жизнь менее преступно, чем собственную? Всевидящему Богу лучше знать? Всевидящему… Булгаковский Воланд, кстати, наблюдал за происходящим на Земле, рассматривая глобус. Или сатана масштабами человеческого волоса пренебрегает? Библию, между прочим, я читал. Заставлял себя читать — банальность на банальности, еще и невозможным языком написана. Увы, ни одну струну во мне она не затронула…

У каждого, видно, свой Бог. У меня тоже. Ни малейшего отношения не имеющий к изображениям на иконах или картинах. Для меня он — Вселенский Разум, Наивысшая Справедливость, он никак не может и не должен выглядеть — усы, борода…

Сейчас, в свою последнюю ночь, не хочу и не стану кривить душой. Если действительно Бога нет — то ни перед ним, ни перед самим собой, что, вообще-то, одно и то же. Я готов взять назад слова о том, что убийство Сидорова — богоугодное дело.

Бог с ним, с Богом. Убийство — не в припадке или пьяном угаре, а выношенное, продуманное, подготовленное — слишком личное, слишком интимное дело, чтобы делить с кем-нибудь ответственность, даже с Богом. Но я и не Раскольников с его претензиями на роль и право всемогущего Юпитера, мне ни себе, ни кому другому что-либо доказывать не нужно. И не бык, которому ничего не дозволено.

А кто я? Кто человек, недвижимо — пока по своему желанию — лежащий на диване в белой майке и синих спортивных штанах? Борис Платонович Стратилатов, сорока восьми лет, врач хирургического отделения Первой городской больницы. Отец дочери Ларисы двадцати шести лет и дедушка внука Платоши. Муж Веры Стратилатовой, ровесницы дочери. Кто еще? Остальное, в сущности, не важно для человека, собравшегося отравиться. Кроме, пожалуй, того, что кандидат в самоубийцы непростительно, возмутительно влюблен в собственную жену. Да, чуть не забыл — я еще человек, подаривший жене замшевый коричневый футляр для очков. Вера по неосторожности прожгла его на краешке, пепел от сигареты уронила, наверное…