Наваждение

Разговаривая с ней о Севке, я сумел поглядеть на нее теми самыми отстраненными глазами. Словно впервые вдруг увидел, что передо мной не девчонка — зрелая, независимая замужняя женщина, мать взрослого уже сына. Да и знал ли я дочь по-настоящему раньше, ее, запросто переступившую через меня, уходя из дому, в одночасье променявшую на Ивана Сергеевича? Как, чем жила она эти восемь лет, превращаясь из девочки в женщину? Да, она любит мужа, слова худого о нем сказать не даст, но разве не изменяют любимым мужьям? Как и мужья — любимым женам. Я склонен был предполагать что угодно — после того, как узнал о Севке не от дочери, после ее смешочков и маханий. Я приговорил Сидорова к смерти. И Лариса к этому тоже приложила руку. Все-таки тешу себя надеждой, что только руку, ничего больше. Мне будет легче уйти из жизни с мыслью, что ничего больше. Севка, однако, продолжал видеться с ней — Ларису я не выпытывал, но ведь был же еще Платоша, все мне рассказывал…

* * *

Кому я все это говорю в пустой комнате? Пусть беззвучно, мысленно. Перед кем оправдываюсь, кому доказываю? Себе-то зачем, я все о себе знаю. Кто он — мой воображаемый собеседник? Отравленный Сидоров? Может быть, Вера? Логичней всего предположить, что Валя. Кто меня лучше поймет, чем она, дружок мой, половинка моя Валя? Наверняка ответила бы мне, что я изрекаю банальности. Призвала бы на помощь — как всегда это делала, запас у нее был неисчерпаемый — строчки своих любимых поэтов. И какие доводы приводил бы я, не соглашаясь? Что банально все в нашей жизни, что любая изреченная мысль — уже банальность? Что человек, самый просвещенный, самый неординарный, по большому счету банален от рождения до кончины? В любви, в ненависти, в горе, в радости, во взлетах и падениях. И вообще — любимая присказка Аркадия — обо всем, что деется в подлунном мире, сказано еще в Ветхом Завете.

А я, лежащий сейчас на диване умытый и побритый перед смертью, тот ли человек, который утром пил кофе, навестил тяжелых больных, побывал на кладбище, заглянул по дороге домой в магазин, посетовал, что хлеб достался черствый? Кто я, тщательно спланировавший убийство Севки Сидорова, переступивший порог его квартиры, чтобы свершить задуманное? И еще — оказался бы я способным на такое, не появись в моей жизни Вера? Как сострил бы тот же Аркадий, в эпоху до нашей Веры. Один и тот же, из того же материала, но перелицованный Борис Платонович Стратилатов?

Он подкараулил меня утром в коридоре, беспокоился о здоровье жены, которую я оперировал. Аккуратный старичок с орденскими планками на груди, старомодно учтивый. Беседуя с ним, я никак не мог отделаться от ощущения, будто мне что-то мешает, режет глаза. И наконец прозрел: нагрудный кармашек у него на пиджаке был с правой стороны. Я уже и позабыл, когда в последний раз видел перелицованные костюмы, символ голодных сороковых и пятидесятых годов. Мы, люди, меняемся, изнашиваемся внутри много больше, чем снаружи. К сожалению.

Самые непостижимые явления имеют порой простейшие, на поверхности лежащие объяснения. Всему виной наше неведение, а чаще всего — неумение или нежелание анализировать. Несколько лет назад прихватил меня радикулит, да такой лютый, что шевельнуться не давал. Пришлось лечь в больницу, впервые в жизни. Но не в нашу — в госпиталь МВД, где была сильная неврология, а главное, хорошо налаженное подводное вытяжение, на которое я особенно уповал. Начмед госпиталя был моим однокурсником, поэтому приняли меня по высшему разряду, поместили в отдельную палату. Утром пришла убирать санитарка — молодая, красивая, холеная женщина в кокетливом халатике. Ласково улыбнулась мне:

— Вы ходячий? Вас не затруднит выйти, пока я здесь приберу?

После такой улыбки такой женщины не слетел бы с кровати разве что паралитик. Слишком отличалась эта тонкая, интеллигентная, сразу видно было, красавица от примелькавшихся наших нянечек — горластых в большинстве, неопрятных. Даже возникло желание при случае побеседовать с ней, расспросить, почему так сложилась ее судьба, что взялась за столь непрестижную, грязную, еще и низкооплачиваемую работу. Каково же было мое удивление, когда вечером заявилась другая санитарка, тоже молодая, вальяжная, с наманикюренными пальцами — могла бы потягаться с первой. Уж не знал, что и подумать. Ларчик, вскоре узнал, открывался просто — оказались заключенными, отбывавшими здесь «химию». Можно не сомневаться, женщины не рядовые, попавшие сюда по большущему блату.