Не одна во поле дороженька

Блестят на дороге под месяцем накатанные колеи, звонко хрустнул лед… И вдруг меж деревьев всплыл большой красный огонь. Замелькал. Все ближе и ближе. Послышался топот. Федор едва успел отскочить в сторону — мимо пронеслись сани.

— Кто там? Постой! — закричал он, выбираясь из снега.

Сани остановились. Федор нагнал их, вскочил. У переда с фонарем сидела девушка. Чуть опустив голову, снизу, из-под длинных бровей, украдчиво и лукаво взглянула на Федора.

— Ты чья такая будешь? — спросил он, торопливо оглядывая ее. Сбитый полушалок открывал румяную нежную щеку и спутавшиеся волосы.

Девушка, улыбнувшись и тихонько вздохнув, ответила:

— Кузнеца Федосея дочка!

Не может быть! Через три двора жила она от него. Помнил, когда уходил в армию, — девчушкой была. Тогда еще подумал: «Красивая, чертенок!» Вот уж и невеста. А говорят: не видно, как время идет.

— Марийка! — удивился Федор.

— А я думала, лось из леса ко мне в провожатые ломится.

— Что так поздно?

— Представителя одного из обкома в Боровое отвозила.

— Постой. А что я тебя прошлым летом не видел?

— На дальних покосах была. Девчата говорили: «Федя погостить приехал». Смеялись: «Все возле речки сидит — ершей прельщает погонами!»

После этой встречи каждый день у Федора начинался с надежды увидеть Марийку. Начищал сапоги. Ходил по деревне, бывал в кузнице, в правлении колхоза. А Марийка и не знала, что всюду искал ее.

И вот сегодня Федор ехал с ней в обозе. Радостно было, что рядом — только оглянуться, и он увидит ее.

— Федя, семечек дать? — крикнула Марийка.

Он подхлестнул коня и сам соскочил в снег. Обождал, пока подъедут сани Марийки. Подсел к ней. Догадывается ли, что потянуло его в эту дорогу?

Марийка насыпала ему в карман теплых, шелестящих семечек.

— Для веселого разговора, — сказал Федор.

— Эй, иль посевную начали?! — крикнула Глаша.

Только тут Федор заметил, как сыпались на дорогу семечки из дырявого кармана в его тулупе. Марийка, откинув голову, засмеялась. Губы у нее яркие, свежие.

Сунула руку в его карман и встретилась с горячей рукой Федора.

— Ну, здравствуй!

— Шутишь? — Он сжал ее быстрые пальцы.

Глаша из-под отворота полушубка вытащила иголку с ниткой. «Федя, иди ко мне, карман зашью!» — хотела крикнуть, но промолчала: не до ее забот было Федору.

На санях смех. Весело! Даже Глаша улыбается, хоть и смутно у нее на душе. Эх, лучше бы дома остаться! Глядит на свой рукав с латкой. Оделась в дорогу во что поплоше. А может, зря? Вон Марийка, как на гулянье едет! Каждый взглянет — приметит.

«Каждый… да тот полюбится, какой, может, и не взглянет», — думает Глаша.

Конь зашлепал по воде. Это из болот натекло. Гнилая стояла нынче зима. Снег лег на незамерзшую землю, укрыл ее, сырую, как шубой, и преет, и сочится рудая, на мхах настоянная вода, и там, где стремглавная быстрина клокочет перед каменистым порогом, теплится пар из отдушины, смерзается в иней, нарастают серебристые колосья по закраинам.

Не удержалась Глаша — подбежала к отдушине, что у дороги, под елью. Может, на бруснику посчастливится? Сладки под снегом ее карминно-красные гроздья. Нагнулась. Пахнуло из глубины, как от опары… Вода, словно в ковше, а вокруг, по ободу, уже грелись зеленые травинки.

«Милые», — улыбнулась Глаша робким и чистым надеждам.

2

На пятнадцатом километре, в Одинцах — большом селе на берегу Угры, — обоз остановился. В гору ломилась дорога — приустали кони. Свернули к плетню напротив почты. Из-под крыши ее лучились провода к столбу, гудящему день и ночь. Марийка прислушалась и вдруг соскочила с саней.

— В колхоз сейчас позвоню!

— Зачем? — спросил Федор.

— Знаю, зачем.

Когда она скрылась, Глаша сказала:

— Хлебом не корми, дай только по телефону поговорить! А тут такая возможность.

Они бросили коням по охапке сена и направились в избу погреться.

Хозяйка избы, взглянув в окно, вздохнула.

— Конечно, к нам. И что за наказание! То проезжее начальство пьет-ест, то охотнички грязи болотной нанесут, хоть сей. Ни к кому — только к нам. Как все равно медом тут намазано!

Хозяин — лесник Трофим Кочмарев — сидел за столом, обедал.

— В лесу жили — не нравится. Здесь — тоже. На облаке, что ль, избу теперь ставить?

Вошли Федор и Глаша. В избе было жарко. Пахло томленными в печи щами и упревшим мясом.

— Хлеб-соль! — сказал Федор.

— Милости просим, — отозвался Кочмарев.

— Просим, гостеньки дорогие! Садитесь, — запела хозяйка, румяная от жары и от своего щедрого здоровья.

Федор снял шапку, откинул завлажневший воротник тулупа. Глаша присела на лавку. Огляделась.

Изба просторная, светлая, со свежебеленой печью. На окне в проржавленной каске огоньком цвела герань. У порога лежала собака. Смотрела на вошедших свирепым от бельма глазом.

— Плесни-ка щец — погреться ребятам, — сказал Кочмарев.

— Горячего с удовольствием, — разохотился Федор.

Глаша отказалась: было и так хорошо, что тепло, что добры хозяева.

Хозяйка поставила чашку щей, подернутых потускневшим жирком, нарезала большими ломтями хлеба, подала ложки.

— Куда путь правите? — спросил Кочмарев.

— За блинами, — пошутил Федор.

Кочмарев попил квасу. Вытер рушником усы и бороду.