Не одна во поле дороженька

После этого случая Санькин отец дня два ни обедать, ни ужинать не мог: смех находил на него. Только сядет, поглядит на Саньку — и тотчас из-за стола. Ходит по дому и хохочет.

— Ты бы уж не смешил его, сынок, — попросила мать. — А то еще подавится. Как без отца жить будем?

Мать положила тетрадь на подоконник. Придвинула табуретку и села что-то записывать. Санька знает: ягнятки сегодня на ферме родились — шесть штук. Вот мать и пишет про них.

— Папань, а ты, знаешь, о чем думай, чтоб не смеяться?

— А ну-ка, помоги, сынок.

— Будто открывается сейчас дверь и входит, — знаешь, кто?

— Кто?

— Цыпленок.

Теперь уже Санька звонко расхохотался.

— Ну, будет, сынок. А то достанется нам от матери. Гляди, строгая какая сидит.

— За чужой-то щекой зуб не болит, — сказала мать и, вздохнув, поднялась.

Отец сел к столу, усы подкрутил. Лицо смуглое, молодое. В глазах задоринки так и блестят. На груди планки — знаки отваги солдатской.

Мать принесла от печки тарелку с борщом.

— Ешь. А то одни скулы остались, смеявшись-то.

Многие из вербочек, которые Санька в дворах насадил, прижились. По красноватым прутикам вспушилась листва, такая нежная и чистая, что даже сияла, как от капель.

А осенью, в пример всем, Саньке от колхоза коньки с ботинками преподнесли. Вот погордился он перед отцом с матерью. Ходил в тех коньках по горнице, показывал, как надо через ножку кататься, как прыгать. Отец от грохота голову полотенцем обматывал или брал шашки и к товарищам уходил. Насилу морозов дождались.

Как выехал Санька на коньках за ворота, так и не стало с той поры сладу с малым. Придет из школы — сумку на печь, коньки привинтит — и айда на озеро.

Вечером ввалится весь в снегу, мокрый. Какие тут уроки! До постели бы живым добраться.

Взялся за Саньку отец. Не кричал, ремнем не грозил, а велел слово дать.

Но через неделю учительница сама домой к ним пришла, пожаловалась, что опять не делает Санька уроков.

На другой день утром отец и говорит:

— Эй, лодырь, пошли — сена поможешь принести.

Санька насупился, что лодырем его назвали. Помогал отцу нехотя. Молчал. К завтраку не притронулся. Голодный в школу пошел.

Вечером отец опять говорит:

— Эй, лодырь, ужинать садись!

В сенцы убежал Санька от такой обиды. Минут десять на холоде мерз, слезы соленые глотал.

— Чем браниться с малым, лучше унеси-ка ты эти коньки куда от греха подальше, — слышит Санька, так мать сказала.

— Не в коньках дело. Хочу, чтоб сызмальства понял, что значит слово. Почему нарушил его?

— Не учеба — одни затеи в голове. Калитку вон на огороде оторвал. Своих пару коньков да третий чей-то привинтил. Самокат, говорит. Парус из твоего плаща наставил. На озере по льду летает-то, страх!

— Да ну!

— «Я, — говорит, — еще крылья приделаю, куда хочешь полечу».

— Вот чертенок! А ну зови-ка его.

Мать позвала Саньку, за стол усадила. Каши с молоком поставила.

— Вот ешь, набери силы, сынок, да слово-то вновь и возьми накрепко.

Отец отошел к окну. Закурил.

— Видел, возле кузни колеса лежат? — сказал он Саньке. — Попробуй покати по дороге. Какое в стену вломится, какое в бурьян. А на ось их поставишь — другое дело. Так и слово для человека — та же ось. Без него вихлянье получается.

— Мамань, еще каши!

— Слышишь, отец? Теперь, что за каменной стеной, слово будет.

— Простим ему на этот раз. И договоримся, чтоб больше никаких жалоб. Зарок дал — как узлом связал. Понял? Не то размазней так и останешься…

А теперь вот с отцом нелады. Третью ночь домой не является.

Не спит Санька. Скучно, неуютно без отца, одиноко. Шумит под застрехой ветер. Где-то стучит о сруб колодца багор журавля: тук да тук.

2

Давно вечер, а Санькина мать — Вера Матвеевна — и Терентьевна все сидят в прирубе. Хозяйка куталась в тесную кофту. На плечах шаль вьюжится. А в глазах — раздумье, печаль.

Через стол, напротив, сидит Терентьевна, широко развалив овчинную шубу. Ее скуластое лицо так и пышет жаром, как после бани. Руки на груди скрестила. Слушает спокойно, без вздохов, как Вера душу свою открывает.