Не одна во поле дороженька

Через пустырь на месте снесенных домишек, где теперь вились тропки среди уцелевших кое-где кустов сирени, Завьялов и Настя вышли к Донскому монастырю с угрюмо темневшими стенами, башнями и куполами надвратной церкви, с одиноким под звездным небом крестом.

Тень от стены, как тень веков с посвистом татарских стрел, когда-то пролетавших здесь, и глаза чужие из-за папоротников в кроваво-красных крапинах высматривали… высматривали… Тут был главный стан русских. Среди стана походная церквушка стояла. А в церквушке — древняя Донская икона богоматери. Эта икона была с полками русскими в день битвы на Куликовом поле.

В воздухе напряженное, тонкое, едва слышное гудение: это звуки завода в электрическом зареве цехов, откуда по железнодорожной ветке выкатываются из ворот станки на всемирный свет.

— А какие ярмарки бывали у этого монастыря! — вспомнил Завьялов. — Борцы с медведями, шарманщики с попугаями, цыгане с бубнами, фокусники. Положит под шапку яйцо, откроет — петух живой. Смех, шум, гармони играют, «соловьи» заливаются — такие свистки с водой были. Радуги бумажные на балаганах. Мне тогда лет семь было. Отец мой на этом заводе работал. Кузнецом был. А я тачку со стружкой по двору возил, такая «школа» была… Считай, полвека прошло! Как в огне, годы горят. Мы из деревни сюда приехали. Отец и в деревне кузнецом был. Изба наша и кузня в лесу стояли. Помню какой-то солнечный день, чашка липовая с медом на окне, а за окном сосны… А здесь мы в клетушке жили, в бывшем сарае. Окно на огород… луг… ясная даль детства. Даже трава, кажется, ярче была. Вот почему-то зиму из детства не помню, а весну с летом помню ясно.

— Ясное яснее и помнится, — сказала Настя. — Это и хорошо, когда ясное-то с тобой: как светлый день… Мне почему-то утро помнится, теплое-теплое, с туманом, рожь и васильки во ржи, такие синие, свежие… В букете они седеют.

— Не знал, — удивился Завьялов.

— Седеют, но долго не вянут.

Они шли вдоль какого-то забора, оставшегося от бывшей окраинки. Жгуче пахло крапивой.

— В луга бы сейчас да сеном подышать, — сказал Завьялов.

— Далеко до лугов… Мы так жалели с мамой, что уехали из деревни. Не надо было избу продавать. Пусть бы стояла. Поспешили. Деньги как-то разошлись. Мама дворником работала. А по вечерам убирали чужие квартиры. За это платили. Хотели собрать на избу. Хоть маленькую, об одно оконце. Так и видели мы это оконце, выходящее в подсолнухи. Цветущие подсолнухи — будто солнечное облако какое наплыло и колышется под окном. А тут окно под решеткой в подвале было. Стекло всегда, как свинцовое, холодное. Мама заболела, летом в деревню уехала. А я все чего-то ждала. Училась, работала: вагоновожатым была, почту носила, убирала квартиры и дачи. Все ждала чего-то. Все ждут — какую-то свою мечту. И остается с годами одна заветная: найти, встретить человека, друга. Простенькая, может быть, мечта, вроде бабьего платка застиранного.

— Почему? Без этого жизни нет, глохнет человек, как забытый колодец. Видела забытые колодцы?

— Приходилось. В лесу как-то наткнулась.

— И жи́ла есть с чистой водой, а зарос мраком, заглох.

Она так тихо улыбнулась, что грустно стало Завьялову от этой ее улыбки, словно бы и улыбнулась, чтоб отвести эти его слова.

— Обидел я тебя? Прости, — сказал Завьялов.

Настя о своем подумала, усмехнулась: поймет ли?

— Была я замужем, Алексей Иванович. Думала — навсегда. А вот как вышло… Купила я как-то за двенадцать копеек «Пигмент» — ботинки чистить. Вышли из магазина, он и говорит:

«Я же сказал тебе: не покупай».

«Ну, купила. Что тут такого?» — говорю.

«Но я же сказал. Ты слышала?»

«Слышала».

«И купила?»

«Из-за двенадцати копеек, — говорю, — разговор завел».

«Дело не в двенадцати копейках, а в прынципе. И у меня прынцип».

Как услышала это, повернулась — и от него…

— И ушла?

— Ушла.

— Совсем?

— Откуда все это?

— Трудно сказать.

— Ведь крикнул даже: «И у меня прынцип!»

— Видать, унижали всю жизнь, а может, и сам унижался, терпел, а тут и крикнул, чтоб больше уж не отступать, остановиться на двенадцати копейках, на последнем.

— Может, и так.

— Приходил потом? — спросил Завьялов.

— Нет… Когда разводились, после суда вышел и говорит: «Гордый я!»

«Чем же ты гордый?» — спрашиваю.

«А вот что смог из-за прынципа двенадцать копеек выше тебя поставить! И грош свой из-за прынципа выше всего поставлю…» Ну, будет о нем.

— Интересно, — в раздумчивости проговорил Завьялов. — Лет-то ему было тогда сколько?

— Под тридцать. Счетоводом на складе стеклотары работал. Окно из его конторы выглядывало на какую-то свалку со сточной канавой от кожевенного завода… Ну, будет о нем. Будет о нем, — повторила Настя. — Я с солнцем человека ждала. Чтоб с солнцем человек был. Есть такие. Встречала даже. Высоко взяла, да уж лучше так, чем терпеть, как под колодой жить. Не могу. Ждать могу, а терпеть «прынцип» такой — нет.

— Вот ты какая, Настенька!.. А я — про колодец забытый…

Настя даже остановилась.

— Правда, — и радостно и робко сказала она. — Такой вечер сегодня. Темно… темно… А вот вижу… — и снова замолчала.